Ваша честь [litres]

Знакомое имя. Видимо, это и произвело впечатление на свирепого стража, охранявшего вход во дворец маркиза, поскольку, едва заслышав, что маэстро Перрамон справляется о Матеу, он исчез за шторами, за которыми скрывался запутанный лабиринт, ведущий в покои маркиза де Досриуса. По истечении пяти долгих и мучительных минут в вестибюль вышел заинтригованный Матеу:

– А, это вы. – Весь его интерес пропал.

– Господин Матеу… Господин маркиз…

Но Матеу покачал головой: никак невозможно. «Совершенно невозможно, понимаете?» Внезапно воспылав добрыми чувствами, он взял старика за плечо и сопроводил его в уголок возле лестницы, где стояли два стула. Он усадил капельмейстера бог знает какой часовни на один из них и сам присел рядом, с твердым намерением не терять более и минуты на то, чтобы успокоить старика, и не допустить неприятной сцены.

– Господин маркиз, – начал терпеливо объяснять Матеу, – очень занят и никоим образом не может… Ну и так далее и тому подобное, вы меня поняли, правда? – Он никак не мог объяснить маэстро Перрамону, что именно сегодня был день игр и развлечений и что он всего пятнадцать минут назад впустил девиц – Евлалию и Катерину, – чтобы они ублажали маркиза. И уж никак не мог ему сказать, что неизвестно, когда закончится этот сеанс, поскольку все зависит от того, насколько им удастся чудодейственным образом заставить полуживое мужское хозяйство маркиза воспрянуть духом. И у него не было никаких шансов дать понять маэстро, что вмешиваться в старческие оргии маркиза – самая обреченная на провал задумка во всей Барселоне. В общем, о чем тут говорить.

– Хорошо, я подожду. Столько, сколько необходимо.

– Приходите в другой день.

– Боюсь, тогда уже будет поздно.

– Мне очень жаль, поверьте.

Матеу знал, хотя говорить об этом не имело смысла: господин маркиз совершенно забыл, что обещал маэстро Перрамону похлопотать за его сына перед председателем Верховного суда. Честно сказать, он об этом забыл в ту самую минуту, когда вызвался это сделать. А сейчас его ничем нельзя было бы оторвать от созерцания того, как Катерина вертит перед ним аппетитной, круглой и ладно скроенной попкой. («Достаточно, сеньор маркиз?» – «Нет-нет, девонька; давай поверти еще, за это я тебе и плачу». – «Конечно-конечно, сеньор маркиз».) И Катерина глядела на Евлалию, как бы говоря ей: «Как же достали меня эти старые письки, не поверишь, Евлалия. Только ради денег их и терплю».

– Это вопрос жизни и смерти. Простите меня.

Во власти отчаяния, толкающего человека на безрассудные поступки, маэстро Перрамон направился к шторам. Но и Матеу, и лакей, умеющий поднимать бровь, преградили ему дорогу.

– Уходите, – сказал Матеу, по-видимому имевший привилегированное положение в сравнении с остальными слугами, – и больше сюда не возвращайтесь.

– Господин маркиз! – заорал маэстро Перрамон в глубину дворцовых залов.

В ответ страж со вздернутой бровью схватил старика за шиворот пальто и спустил с лестницы прямо на улицу Ампле, как выкидывают из дома надоедливого блохастого пса. Маэстро Перрамон приземлился в грязную лужу у входа во дворец маркиза. Проезжавшая по улице Ампле карета, запряженная парой лошадей, окончательно облила его грязью. И впервые в жизни бывший помощник капельмейстера Санта-Марии дель Пи выругался.

После обеда спокойствие, как всегда, снова воцарилось во дворце Массо. Как всегда, донья Марианна сказала, что пойдет прилечь ненадолго, и, как всегда, дон Рафель заперся у себя в кабинете под предлогом работы. Как всегда, он приготовил телескоп, и, когда уже думал, что, как всегда, ничего не сможет увидеть, сердце его подпрыгнуло, потому что за линзами аппарата, близкая и далекая, молчаливая и уже не перевернутая вверх ногами, хотя ее правый бок был левым, а левый – правым, зевая, входила в спальню донья Гайетана. От возбужденного глаза судьи ее отделяла лишь тончайшая завеса дождя. Дон Рафель навел резкость. До чего же хороша. Она сняла юбку и нечто вроде корсета. Передала одежду горничной, стоявшей сзади, и тут дон Рафель чуть не лишился чувств, поскольку, когда она сняла еще одну, тонкую и белоснежную, нижнюю юбку, ему удалось увидеть, а он так давно уже их не видел, округлые ноги баронессы. Дама снова зевнула, и дону Рафелю взмечталось преобразиться в зевок доньи Гайетаны. Прелестное видение молочно-белой кожи возлюбленной длилось лишь краткий миг: баронесса скорчила нетерпеливую гримасу, и треклятая горничная, черт ее дери («Ах, служить бы мне горничной у моей возлюбленной каждый день и каждую ночь, ну и так далее!»), подала ей халат, закрывавший до пят эти роскошные ноги, за которые он душу был готов продать. Тогда он снова вспомнил об Эльвире, бедняжечке, и впервые ему действительно стало страшно, потому что на него нахлынуло предчувствие, что он в любой момент может получить, неизвестно откуда, пропитанный ядом подзатыльник. Судья ощутил это с такой силой, что даже испугался того, что до сих пор вовсе не испытывал страха.