Ваша честь [litres]

Дон Рафель в волнении оторвал глаз от объектива. Желание, распаленное Гайетаной, внезапно улетучилось, и он сосредоточился на биении сердца, которое колотилось не от восторга, а от ужаса. Возможно, именно поэтому под вечер того четверга в конце ноября, в День святой Фаустины[159], покровительницы больных чахоткой и продавцов посуды и кастрюль, его честь вернулся в Аудиенсию и перечитал все документы расследования и судебного заседания, а также приговор по делу мадам де Флор тщательно и внимательно. По прошествии двух часов старательных поисков он окончательно уверился, что, хотя некоторые вещи касательно этого ничтожного Перрамона и казались ему темными и необъяснимыми, никакого вреда приговоренный причинить дону Рафелю не мог, в особенности если он так и будет содержаться в строжайшем одиночном заключении. Так что остается только ждать, когда вернется спокойствие духа, а с ним и счастье, потому что жить с постоянной занозой в сердце слишком утомительно. Единственный, с кем нужно будет держать ухо востро, – Сетубал Каскальский. Если, конечно, с ним можно держать ухо востро.

Дон Рафель вернулся домой, сделав крюк в направлении пласа дель Блат, хотя дождь теперь шел гораздо сильнее. Он приказал кучеру проехать вниз по улице Аржентерия. На улице Капучес его, сидящего в экипаже, всего передернуло, но вид дон Рафель продолжал сохранять невозмутимый, словно желал показать всем соседям и подданным его королевского величества дона Карлоса, что ему нечего скрывать. Для его чести это было чем-то вроде успокоительного.

Покамест дон Рафель предавался горьким воспоминаниям, в самых недрах тюрьмы на пласа дель Блат Андреу без малейшего аппетита глядел на тарелку с так называемым супом.

– Дождь все еще льет?

– Да. Словно проклятье какое-то. Давай поешь. Хоть что-нибудь да нужно тебе покушать, парень.

– Мне осталось жить двадцать два дня.

– Не думай об этом.

– Я и не хочу об этом думать. – Молчание, почти во мраке. – Я никого не убивал!

Тюремщик закрыл окошко в деревянной двери камеры и отправился восвояси, думая про себя: «Бедный ребенок!» Он даже решил, что, быть может, все так и есть, как говорит этот юноша, и правда на его стороне. Как ни крути, а этого паренька ему было жаль. А вот к голландцу, покрывшемуся коростой и заросшему волосами, которого несколько дней назад тоже перевели в одиночное заключение, он был совершенно равнодушен, вероятно, потому, что ни слова в его речи не понимал. И еще неизвестно было, дошло ли на самом деле до этого человека, что за убийство проституток ему тоже уготовлено местечко на виселице, потому как они хоть и развратные девки, а все дети Божии.

В тот вечер Андреу снова ужинать не стал. Его нетронутую порцию отдали голландскому моряку, который сожрал ее, не задавая вопросов.

Дону Рафелю на ужин подали устриц с молодым белым, чуть игристым вином. Нельзя сказать, чтобы он был особенным любителем устриц, но время от времени было необходимо, чтобы всякая тварь во дворце Массо знала, что хозяева изволили откушать устриц. Слуги в таких делах знают толк и могут быть лучшими переносчиками новостей от одного дома к другому. В этом вопросе донья Марианна была с ним совершенно заодно. До такой степени, что ее супруг даже добился того, что она стала находить в устрицах определенный вкус.

На второе дону Рафелю подали пареную репу, которую он очень любил. Ясное дело, тарелка с очистками от репы особенного престижа никому не добавляет, но нужно же и побаловать хозяина дома, когда это почти ничего не стоит. И донья Марианна была с ним совершенно заодно, поскольку тоже обожала репу.