Ваша честь [litres]

9

После двадцать восьмого ноября Барселона устроила себе несколько ясных дней. Она распорядилась разогнать тучки в небе, распростертом над ней, и солнце, уже весьма ослабевшее к этому времени года, снова получило возможность свободно по нему передвигаться, дотягиваясь лучами до самых недосягаемых уголков и превращая вечную уличную грязь в маленькие твердые скульптуры в форме дна лужи или отпечатков колес телеги, оставленных посреди улицы. Люди снова стали выходить на улицу, ошалев от такой благодати, и от одного квартала к другому разносились радостные удары молота кузнеца, кующего ножи возле Портаферрисс, или стук горшков гончара, расположившегося возле церкви Сан-Север. Улица Формаджерия[163] вновь запахла сыром, а на улице Видрьерия[164] начало раздаваться привычное дребезжание. Улицы Сомбререрс[165] и Фласадерс[166] снова стали казаться многолюднее от разговоров, и молчание, которым дождь наполнил аристократическую и окаменелую улицу Монткада, нарушилось скрипением карет и болтовней прохожих, желающих поразвлечься. Барселона набиралась сил, словно провела все дождливые недели без движения, а теперь всем хотелось наверстать упущенные дни вынужденного застоя.

С ясной погодой наступили холода. Казалось, они терпеливо ждали, когда закончатся осенние ливни, чтобы наконец прийти. Люди достали из ларей и сундуков одежду потеплее и, сами того не замечая, начали ходить несколько сгорбившись, как будто это спасало от холода. И жизнь продолжалась в привычном темпе: в порту разгружали товары, крестьяне приезжали в Барселону и уезжали обратно, продавцы со складов зерна шугали крыс и обслуживали заказчиков, фабрики индийских тканей готовили товар к лету, нищие занимали свои любимые уголки у входа в церкви или возле таверны «Рока» на улице Петричоль, где готовили фидеуа[167], прекрасное место; адвокаты и судебные поверенные затевали тяжбы, а доктора были всегда готовы уморить больного, раз уж пришла ему пора отправиться в мир иной. Тысяча городских колоколов возносили Небу молитву Святого Розария, славили Бога и напоминали простым смертным о расписании церковных служб и каждодневных дел. И каноник Пужалс, при звуке колокола Кафедрального собора, который прозвали Томасой (три удара, тишина, два удара, тишина, три удара – значит, хоронят женщину), почувствовал себя счастливым, потому что ему наконец удалось разумно распределить места на скамьях и в креслах ко дню новогоднего молебна в честь наступления нового века. «Разумное распределение» вовсе не означало, что все останутся довольны, поскольку францисканские монахини из квартала Раваль уже были несколько на взводе, как и служащие, находившиеся под началом генерал-капитана, которые вообразили себе, «будто я должен разместить в соборе всю армию». И советник Далмау из городской ратуши раскричался: это канонику было труднее снести, чем он, интересно, виноват, если в центральном нефе Кафедрального собора больше никто не может уместиться. И да, разумеется, когда все праздники закончатся, все, кому не лень, захотят увешаться медалями за то, как распрекрасно все было организовано, потому что такова человеческая природа; и в первую очередь господин епископ. А если, боже сохрани, что-нибудь пойдет не так (скажем, если каноник Касканте или сам господин епископ запутается в новом облачении и запнется, или рухнет колокол, или не хватит ладана, или облаток на всех недостанет, или праздничные сутаны служек окажутся изъеденными молью и придется брать другие напрокат в церкви Санта-Мария дель Мар или, о ужас, даже обратиться в церковь Санта-Мария дель Пи), тогда все начнут отмахиваться и говорить: «Ах, это виноват каноник Пужалс, это его ответственность». В общем, жизнь шла гладко, без сучка и задоринки. Андреу Перрамон, еще больше прогнивший изнутри и покрывшийся коростами снаружи, получил уведомление от своего наипредприимчивейшего адвоката, что ничего больше предпринять невозможно. («Но я ее не убивал».) Что больше некуда обращаться с апелляциями и подавать прошения о помиловании («Но ведь меня не за что миловать! Я ее не убивал!»)… потому что власти непоколебимы. («Я с ума сойду: я же ни в чем не виноват!») К тому же необходимо добавить, что подзащитный практически ничем, если не сказать совсем ничем, не помог своему адвокату. («Катитесь ко всем чертям».) В общем, в Барселоне ничего особенного не происходило. Все шло своим чередом, как течет грязная вода, а она действительно текла по улице Риера де Сан-Микель[168] по направлению к бульвару Рамбла, напоминая жителям Барселоны о столь многих дождливых неделях.

И вот снова пошел дождь. Произошло это в День святой Люции[169], который в тысяча семьсот девяносто девятом году приходился на пятницу. Дождь вернулся как старый друг, не спрашивая разрешения, ближе к вечеру, как раз когда донья Марианна очень доходчиво объясняла мужу: «Нет-нет-нет, и это мое последнее слово».

– Не понимаю, почему тебе не хочется идти на этот ужин.