Ваша честь [litres]

– Потому что мне полковник Кобос совершенно безразличен, к тому же в эти дни в братстве у нас работы невпроворот. И я тебя уже предупреждала, это мое Последнее Слово!

– «Работы невпроворот»…

– Вот именно, мой драгоценный: работы невпроворот. Просто тебе всегда было неприятно, что Я Имею Такое Влияние в Братстве Крови.

– Напротив, я полностью это одобряю, Марианна. На самом деле… – Дон Рафель не знал, как ей сказать, что это сочетание казалось ему превосходным: он, по долгу службы, отправлял людей на виселицу, а донья Марианна, по зову благочестия, утешала их в последние минуты. Великолепное сочетание. Жаль, что женщины не могли занимать главенствующую роль среди утешителей… – Но у меня в голове не укладывается, что ты не можешь уделить несколько часов…

– В другой день, возможно, и смогу. Но в следующий четверг… это невозможно, Рафель. И ты прекрасно это знаешь.

– Я не могу не пойти на ужин, – сказал он, вставая с места и направляясь к окну. – Вот дьявол, опять дождь пошел.

– Тогда ступай один. Я должна исполнить свой долг перед братством.

Дон Рафель смотрел, как идет дождь. По его коже пробежал неприятный холодок, и он не затруднил себя ответом. С первыми каплями дождя перед ним снова предстало лицо Эльвиры, а с ним – и страх, с каждым разом все больше его обессиливавший. Дон Рафель сделал над собой усилие, чтобы вернуться к разговору. Он рассерженно запыхтел. Ему было совершенно безразлично, будет ли его сопровождать супруга. Напротив, без нее он мог более свободно и безнаказанно предаваться грезам о чужих женах. Но его невероятно раздражало, что она ему противоречит. На ужин он пойдет один, это было предельно ясно, поскольку во всем, что было связано с домашним укладом, донья Марианна имела право не только на Последнее, но и на Единственное Слово. И прощальный ужин полковника Кобоса, каким бы адъютантом он ни приходился его высокопревосходительству генерал-капитану, какое бы новое назначение ни ожидало его при дворе, какие бы добрые воспоминания ни было необходимо запечатлеть в его тупом армейском мозгу на случай, если когда-либо придется просить его об одолжении, она, столько боровшаяся за свое положение в братстве Крови, в ночь бдения о заключенном, в последние часы перед его казнью, не могла ходить по банкетам и заниматься глупостями. Ее уделом был пир смерти.

– И довожу до твоего сведения, что через час я должна быть в тюрьме.

– Ты? – чуть не расхохотался его честь.

– Посетить больного и заключенного в темницу, – продекламировала супруга. – Пятое дело милосердия[170]. Иногда мне кажется, что тебя в детстве мало учили катехизису[171]. – Она наставила на него обвинительный палец. – А в следующий четверг, сколько бы ты ни пытался этому помешать при помощи абсолютно несвоевременного ужина, Я Обязательно Исполню Седьмое Дело Милосердия.

– Седьмое? – замешкался дон Рафель. – Которое из них седьмое?

Однако донья Марианна, глубоко оскорбленная его невежеством, «какое варварство, господи боже ты мой», развернулась, вышла из гостиной и направилась к себе в комнату, следуя обычным маршрутом, который использовала для того, чтобы продемонстрировать, что ее обидели.

Тюремщик почесал неровно выбритую щеку и посмотрел на юношу, раскрыв рот, как будто хотел что-то сказать, но не решался. Потом запер решетку на двери камеры и удалился вглубь темного коридора при колеблющемся свете свечи. Он служил в тюрьме много лет, и такое близкое соприкосновение со смертью сделало его ко многому очень чувствительным, хотя он и состарился, и здоровье его хромало. Страсть к жизни, вкупе с любовью, представлялась ему одной из самых нелепых человеческих страстей. И ненависть. Ненависть тоже трудно было понять. Будучи доморощенным философом, он не переставал удивляться тому, сколько на свете усталых больных стариков, которые все усилия прилагают к тому, чтобы поскорее умереть, но ничего у них не выходит, и они все живут да живут, что ни делай. Помимо этих помешанных на смерти, его также изумляли многие его подопечные, которые, хоть и живут хуже крыс, не сдаются; и предпочитают эту вонючую, гнилую, никуда не годную и разбитую жизнь ставящей все на места смерти. Но самое глубокое впечатление производили на него случаи, подобные тому, который произошел с этим юношей… Когда люди в самом расцвете сил по решению власть имущих внезапно превращались в ходячих мертвецов, обездвиженных и гниющих. Старик доковылял до угла, в котором проводил большую часть времени, где стоял его стол, за которым он ел, постоянно делая над собой усилие, чтобы ни о чем не думать по-настоящему, потому что терпеть такую отвратительную жизнь очень тяжко.

В тот День святой Люции, покровительницы слепых, ему вздумалось спросить у Перрамона: «Послушай, послушай, так ты убил ее или нет?» И Андреу вместо ответа выблевал всю пареную репу, которую в тот момент ел, прямо на тарелку, гадость какая, и, вытирая губы рукавом рубашки, посмотрел на тюремщика таким жутким взглядом, что тот тысячу раз пожалел, что задал этот вопрос.