Ваша честь [litres]

Он услышал шорох у входа в камеру. Открылось окошко в центре двери. Андреу разглядел какой-то свет, но вместо усталого взгляда тюремщика встретил чужие беспокойные глаза.

– Ничего не вижу, – донесся до него пронзительный и недовольный голос.

Глаза исчезли, и окошко с сухим треском закрылось. Андреу услышал, как в замке повернулся ключ, и тюремщик подошел со своим тусклым светильником к зарешеченной двери.

– Ты уж не обессудь, парень, – сказал он.

И, отойдя в сторону, поднял вверх свечу и просунул ее сквозь прутья решетки, чтобы свет падал на заключенного. Тот привстал и с надеждой заморгал. По ту сторону прутьев две дамы в черном уставились на него и в течение некоторого времени смотрели так пристально, что даже рты раскрыли.

– Молоденький… – сказала одна, не сводя глаз с Андреу.

– Да. Совсем еще юноша, – прошептала другая, глотая слюну.

Андреу поглядел на них, потом на тюремщика, и когда он уже собирался спросить: «Эти дамы пришли мне помочь?» – тюремщик снова высунул из камеры руку со свечой:

– Достаточно, сударыни. Мы не можем дольше здесь находиться.

Он закрыл деревянную дверь, ничего больше не объясняя. Женщины замерли, с какой-то страстной жадностью вдыхая тюремный воздух. Донья Марианна позволила, чтобы вонь, сущность которой составляли сырость, тьма, грязь, дурно прогоревший воск, нищета, крысы, гнилая солома, пот и моча, пролитое семя, страх и холод, понемногу проникала внутрь ее. Поначалу, проходя по коридору, она поневоле вцепилась в донью Розалию: прогорклый запах был настолько силен, что ее чуть не вырвало. Но потом она к нему приспособилась, как привыкала к нему всякий раз, когда наносила подобные визиты заключенным. К тому же ей ни за что на свете не хотелось бы обнаружить слабость перед доньей Розалией. Что бы она подумала. Что бы она сказала. Понемногу она сжилась с этим зловонием и теперь, у закрытых дверей камеры, отдавалась этой бесконечной обездоленности, «господи боже ты мой», и вдыхала глубже, мысленно сохраняя образ этого молоденького юноши, прекрасно сложенного, полного жизни, который через восемь дней, Пресвятая Дева Мария, будет мертвее камня, бедный ребенок. Удостоверившись, что эта ужасная картина, которая впоследствии так пригодится ей для молитвенного опыта, хорошенько запечатлелась в ее памяти, донья Марианна, которой, по старшинству в рамках братства, надлежало руководить происходящим, порылась у себя в сумочке и достала монету.

– Это тебе. Ты заслужил, – сухо сказала она, кладя ее в протянутую руку старика.

– Спасибо, сударыня.

– Теперь к немцу.

– Он голландец, сударыня.

– Да кто бы он ни был. Его ведь Гансом зовут?

– Да, сударыня. Но видеть вам его нельзя. Он неприятен.

Донья Марианна снова раскрыла сумочку. Теперь она вынула сразу две монеты. Тюремщик нашел, что это повод задуматься, и она это заметила.

– Чем же он неприятен?

– Он как… как дикий зверь. Весь в грязи. Раздетый ходит…

Холодка, пробежавшего по позвоночнику обеих дам, не заметил никто, кроме них самих, каждой по отдельности. Донья Розалия ограничилась тем, что добавила еще две монеты в колеблющуюся руку тюремщика.

– Хорошо, сударыни… Пожалуйте сюда.

Они прошли через весь коридор до другого угла, в котором тоже царила полная тьма. По произведении тех же самых манипуляций с дверями и свечами дамы из братства Крови узрели сгусток плоти и длинных русых волос знаменитого Ганса, который, смекнув о характере их посещения, немедленно раздвинул ноги, чтобы с гордостью продемонстрировать нечто способное оскорбить их чувства, покамест бормотал на даже ему самому непонятном голландском языке: «Ну, идите же, милашки, раз уж вам так приспичило, потрусь я об ваши щели, если он еще способен встать». И когда он принялся дрочить, чтобы перейти от слов к делу, тюремщик подумал: «Пора тебе, парень, на покой, а то потом всю ночь мне спать не дашь своими криками» – и отодвинул свечу подальше. Обе дамы, стоявшие в коридоре как вкопанные, долго не могли прийти в себя. Их глаза ярко блестели в тусклом свете свечи.

– Будьте любезны, сударыни…

Любезные сударыни последовали за ним, не говоря ни слова против. Непристойные жесты иностранца мешались в голове доньи Марианны с потерянным взглядом юноши, который, бедняга, производил впечатление человека гораздо более воспитанного, и она решила, что действительно так оно и есть: творить дела милосердия, как учит Святая Матушка-Церковь, иногда стоит невероятного труда. К вящей славе Божией.