Ваша честь [litres]

– А пораньше никак нельзя?

Начальник тюрьмы отхлебнул кофе и улыбнулся:

– Опять вы за старое, патер. Это не от меня зависит. Сходите в Верховный суд, им и скажете.

Священник поднес чашку ко рту. Вкусный был кофе. Хорошо, что начальник тюрьмы – большой его любитель… Возможно, именно поэтому оба они хорошо друг к другу относились или, если выразиться точнее, почти никогда не грызлись. Попробовав горячего кофе, патер пробормотал сквозь зубы:

– Лучше зря не тянуть. Этот паренек – отъявленный безбожник. А паршивый голландец уже и вовсе озверел.

– А вы бы помолились за спасение его души.

Патер поднял голову, уязвленный таким замечанием. Ему было неприятно, что его профессионализм подвергают сомнению. Он, между прочим, даже и не заикнулся о качестве тюремного питания, хотя на эту тему можно было бы сказать «много хорошего», или о перестройке дворика, стоившей огромных денег. Он сделал над собой усилие, чтобы скрыть обиду:

– Этим и без меня заняты представители братства. Уж чего-чего, а молитв приговоренным досталось вдоволь. Ими они сыты по горло, не то что жалким ужином, которым их тут накормили.

И отхлебнул еще глоточек превосходного кофе. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше.

В камере приговоренного к смерти Андреу снова поглядел на лист бумаги. Он жаждал написать что-нибудь еще, однако к словам «не знаю, за что меня убивают» ему было больше нечего добавить. Андреу знал, что неминуемая смерть с каждой минутой все ближе, и это его страшило, очень страшило. И он ничего не мог сделать для того, чтобы ей помешать. «О, до чего бесчеловечно одиночество, когда так хочется послушать, как рядом бьется сердце, когда тебе невыносимо быть одному…» Но у него не хватало духу даже бумаге поверить свои мысли. К тому же он понятия не имел, что приговоренные к смерти далеко не всегда проводят свои последние часы в одиночном заключении, но что верховный судья очень уж близко к сердцу принял дело Андреу, а равно и дело голландца, как будто был лично заинтересован в их исходе, а потому в качестве исключения и распорядился лишить обоих приговоренных – и Андреу, и голландца – какого-либо общения с внешним миром.

Андреу вздохнул. Ему все еще очень хотелось что-нибудь написать, потому что в глубине души ему казалось, что тогда он умрет не весь. Юноша снова подумал о смерти, о собственной смерти: о виселице, холоде и боли, об удушении, о жадных взглядах толпы… А потом о Боге, о Небесах и преисподней, о вечности, о темноте, о пустоте, о бесконечном пространстве… Андреу верил в Бога, как и все; он был католик, как и все. Но он уже давно исповедовал в некотором роде антицерковные идеи, бывшие в моде среди молодежи; они и помогли ему сохранить присутствие духа перед этими гадкими патерами, которые пытались в его последний час залезть ему в душу. «Но как же Бог? И вечное проклятие? И что наступит после того, как затянут веревку у тебя на шее? Что почувствуешь, войдя в ничто? И есть ли что-либо мучительнее мысли, что умираешь навсегда?..» Смерть, для Андреу, была многолика: она подразумевала все эти безымянные, неизъяснимые страхи, но вместе с ними и путь, из которого нет возврата, и прощание не с величием, не с блистательным завтра (он всегда мечтал стать знаменитым, всеми почитаемым поэтом, но сейчас с радостью согласился бы на жизнь никому неведомого продавца фидеуа), а расставание с солнечными днями, с детским смехом, с запахом мокрой травы, с вечерней скукой, с облаками в небе, с прогулками, с жаждой сочинить стихотворение и напиться ключевой воды.

Андреу еще не написал ни строчки. Он обмакнул перо в чернильницу и снова написал ту же фразу: «Не знаю, за что меня убивают». А под ней, сделав над собой нечеловеческое усилие, добавил еще пять или шесть строк неровным почерком, пытаясь объяснить свое недоумение. Но никакого великого произведения или неувядаемого литературного завещания у него не вышло. Всего лишь полдюжины дрожащих строк, выведенных человеком, до такой степени изможденным и измученным страхом, что ему приходилось почти все свои силы тратить на то, чтобы продолжать дышать и не упасть замертво на склизкий пол камеры. И тут первые колокола пробили четыре.