Ваша честь [litres]

Он поставил прибор на место и снова сел на стул. Оттуда он издалека глядел на свой портрет. «В те времена, – подумал он, – у меня, наверное, еще оставалась малая толика совести». Ему помнилось, что в юности его время от времени мучили угрызения совести. А теперь, когда молодость прошла… он от силы мог чувствовать страх, брезгливость, ненависть, стыд и в лучшем случае некоторую радость, но уж никак не угрызения совести. От постоянного взаимодействия с миром правосудия на душе у него образовались мозоли. День за днем он видел, как решения о поступках мужчин и женщин, молодых и старых, волею судеб вынужденных предстать перед судом, принимала толпа ничего в этом не смыслящих субъектов, одним из коих он и сам имел честь являться, гораздо более озабоченных своими собственными пересудами и разногласиями, махинациями и ловушками, чем какой-то гипотетической, но неведомой им личной драмой несчастных подсудимых, с затуманенным взглядом и страхом в печенках выслушивавших приговоры, в соответствии с которыми они должны были распрощаться с пятью, десятью, двадцатью годами жизни или же, при определенной степени невезения, с головой. А времени-то еще семь минут пятого.

11

Пятнадцать минут пятого. Проснулся какой-то петух и всем решил об этом сообщить. В предрассветные часы воздух влажный, холодный. Двадцатое декабря тысяча семьсот девяносто девятого года от Рождества Христова – самая долгая ночь в году, за одиннадцать дней до нового года и нового века. Когда Андреу Перрамону связали руки за спиной и вывели его во двор, он с непривычки заморгал, как будто ночная тьма ослепила его; столько дней он не выходил на свежий воздух. Он увидел ожидавшую его повозку и содрогнулся всем телом, как от озноба. «Дождь перестал», – с облегчением подумалось осужденному, словно это что-то меняло; а может, ему просто не хотелось размышлять о том, что его ожидало. Он поднял голову и увидел звезды. Откуда ему было знать, что самая яркая из них – Бетельгейзе, блистающая на плече кровожадного охотника! Как мог он догадаться, что живет под знаком Ориона! Задрав голову, он видел только тучи, стадами ходившие по небу, и колючие звезды. «Дождь перестал», – недоверчиво пробормотал он, всматриваясь куда-то ввысь.

В тюремном дворике разглядеть кого-либо было почти невозможно, только брякали металлические пряжки на ремнях солдат. Посреди двора двое охранников держали факелы, что производило еще более зловещее впечатление.

– Дождь перестал, – снова проговорил он.

– Что ты сказал, сын мой? – ретиво кинулся к нему старший советник братства Крови, не обращая внимания на презрительный взгляд патера Террикабреса, которому, согласно установленному порядку, приходилось плестись в хвосте шествия, за спиной даже тех членов братства, которые не имели никакого отношения к клиру[183], вопиющая несправедливость. «Хорошо хоть еще не рассвело, а я все жалуюсь на неудобные часы. Если бы казнь перенесли на вечер, я был бы готов от стыда сквозь землю провалиться. И слава Богу еще, что казнят двоих, – на всех работы хватит».

– Что я невиновен, – громко ответил Андреу.

На небе среди туч изумленно замигала Беллатрикс, а тюремщик, наблюдавший за происходящим через окно пустой камеры, неожиданно для себя расчувствовался, нехотя пролил скупую слезу и подумал: «Беда-то какая, несчастный парнишка». И чтобы не мучиться напрасно, переключил внимание на вторую повозку, в которую сажали чертова голландца-душегуба, убийцу разгульных девок.

Когда осужденные заняли свои места в повозках, началась процессия смерти, и старший советник братства Крови с гордостью и чувством глубокого удовлетворения пропел: «Dies irae, dies illa, solvet saeclum in favilla»[184], – и патер Террикабрес подумал, что латынь этого недоучки никуда не годится, и вдобавок потешился размышлением чисто профессионального характера по поводу favilla[185], навеянным атмосферой происходящего: «Ибо прах мы и во прах будем повергнуты по самую макушку, начиная с этих двух мерзких типов». И приготовился произносить за жестокого убийцу проституток ту же молитву.