Ваша честь [litres]

Процессия двинулась с пласа дель Блат в половине пятого. Андреу стоял на ногах, облокотившись на одну из досок повозки, и созерцал площадь заплаканными голодными глазами, ему хотелось, чтобы малая толика его самого сосредоточилась в устремленном на город взгляде и осталась в этом мире. Телегу потряхивало, так что Андреу ухватился за ее край, насколько позволили ему сделать это связанные руки, накрытые пальто. Неподалеку от улицы Бория он увидел группу съежившихся от холода людей, наблюдавших за происходящим. Кто знает, быть может, это были путешественники, шедшие к часовне Маркуса, чтобы сесть в дилижанс. А вдруг это были… Тереза с отцом… или Нандо, или еще кто-нибудь из друзей? У Андреу не хватило духу в этом удостовериться, и он низко опустил голову на грудь, чтобы не видно было его лица. «Не хочу, чтобы они видели, как я умираю, – сказал юноша, и не преуспевший в латыни патер из братства Крови поднес к его губам крест для поцелуя. – Я не хочу, чтобы они видели, как я умираю, – повторил он, а священник все протягивал ему крест, как будто не было в мире ничего более естественного. – Я невиновен», – вместо ответа произнес Андреу и поглядел на патера с презрением, хотя в тусклом уличном освещении заметить это было невозможно. «Liber scriptus proferetur in quo totum continetur, unde mundus judicetur»[190], – заключил старший советник, и патер Террикабрес, ехавший вслед за ними, в одной повозке с голландцем, и не знавший, чем себя занять, поскольку настроение у мерзавца, укокошившего проституток, было крайне злобное и разговаривать он отказывался, подумал: «Интересно, о чем эти двое там толкуют».

Из глубин горя Андреу вырвалось невольное рыдание, и ему хотелось объяснить этой неподвижной кучке пешеходов и привлеченным любопытством летучим мышам, что умирать смертью убийцы – слишком страшное унижение, что перед их жадными глазами предстанет зрелище глубоко непристойное, ведь смерть – это дело личное, и справлять его пристало вдали от посторонних глаз; быть может, в кругу тех самых людей, которых он теперь умолял не приходить смотреть, как он умирает, если, конечно, это были они. Смерть – единственная в своем роде вещь, потусторонняя, неповторимая, ужасная и нежеланная. Ее ни в коем случае нельзя выставлять напоказ. И он не хотел, чтобы отец, или Тереза, или даже… видели, как он сломлен страхом. Только не они. Нет… Нет, ни за что. И он обернулся, чтобы еще раз вглядеться в эту неподвижную кучку молчаливых зрителей, которые могли оказаться его близкими.

Подпрыгивая в телеге на буграх и кочках и сотрясаясь от рыданий, застывшая фигура Андреу, в тусклом освещении двенадцати свечей в руках монахов в капюшонах, единственного фонаря, который несли перед большой статуей Христовой, возглавлявшей процессию, и солдатских факелов, проехала вниз по улице Бория и растворилась во тьме.