Ваша честь [litres]

Ровно в пять часов утра в Борне все было уже готово, со скрупулезностью, смерти подобной. Андреу стоял на эшафоте в сопровождении старшего советника братства, который с бесполезной настойчивостью неумолчно изливался в никому не нужных упражнениях в латыни, склоняя голову к невозможно бледному лику Андреу. По счастью, когда бросили жребий, юноше выпало идти первым; мрачному голландцу, укокошившему проституток, пришлось еще чуть-чуть помучиться в кузове телеги. «Мне страшно», – сказал Андреу, и патер Чикарт ответствовал: «Что ты сказал, сын мой?» – но услышал лишь один палач юноши. В то утро была очередь тощенького, который подумал: «Совсем распустились эти остолопы из братства Крови, с глухим священником на эшафоте работать приходится», а Андреу мотнул головой, чтобы ему поднесли к губам крест, и в неясном свете факелов несколько мгновений всматривался в образ осужденного Бога, но потерял Его из виду, потому что глаза его залились слезами, и он подумал, что плачет в последний раз в жизни. Палач твердой рукой помог ему взобраться на табурет. Руки, туго стянутые веревкой, болели, но на них осужденный не сетовал: это значило, что он все еще жив. Он безысходно посмотрел по сторонам, прощаясь с миром: перед ним стояло человек двадцать незнакомцев, с искрой нетерпения в глазах. «Я ее не убивал», – сказал он самому бесцеремонному из них. «Чего тебе надобно, сын мой?» – подошел к нему советник братства Крови. Андреу покачал головой. С правой стороны стояла группа официальных лиц в темных костюмах, они держались вместе, как будто стыдясь, что забрели на некое непристойное «празднество», и не смотрели ему в лицо; никто из них не был ему знаком. Андреу самозабвенно вдохнул полной грудью, тоже на прощание. Патер Чикарт весьма неуклюже, с точки зрения беспощадного патера Террикабреса, созерцавшего эту сцену, стоя рядом с моряком, укокошившим проституток, работать с которым было совершенно невозможно, чтобы лучше видеть текст при свете факелов, приподнял книгу, держа крест практически под носом у осужденного, и в третий раз продекламировал «Dies irae, dies illa»[191], что явилось кульминационным моментом его карьеры советника братства Святой Крови Господней. Жаль только, что казнь не назначили на вторую половину дня. Распев доносился до слуха Андреу как глухой шум, никакого отношения к нему не имеющий, и где-то возле его затылка раздался голос палача, вежливо говоривший ему: «Будет совсем не больно, честное слово». Андреу подумал: «А ты почем знаешь?» И тут пошел дождь. Юноша почувствовал себя еще более незащищенным, потому что официальные лица тут же побежали на крылечки стоящих поодаль домов, чтобы спрятаться под навесами. Одни только солдаты, советник, осужденный и палач, с подобающим их роду занятий смирением, продолжали мокнуть под дождем. Он был очень холодный, этот дождь. «Lacrymosa dies illa, qua resurget ex favilla»[192]. Андреу поглядел на затянутое тучами небо и на мгновение подумал, что этот непрошеный ливень может его спасти, что сейчас все отменят. Но нет: палач взял веревку, стало еще темнее, потому что многие из факелов погасли, а до рассвета оставалось долго, ведь это была самая долгая ночь в году. Увидев, что палач вот-вот наденет на него капюшон савана, Андреу изо всех сил вобрал в легкие весь воздух, какой только был на свете, и сказал «прощайте». Он почувствовал, как ему накидывают на шею веревку. Нет: дождь не спас его. Он стал всего лишь знаком того, что даже небо оплакивает несчастную судьбу приговоренного юноши.

Оставалось всего три минуты до половины шестого, а Андреу так и не знал, почему умирает. С эшафота сошли все, кроме осужденного и палача. «Judicandus homo reus, huic ergo parce Deus, Pie Jesu Domine»…[193] Глаза у него были завязаны, и он не видел, что Беллатрикс и Ригель, контуры разъяренного Тельца и, чуть ближе к западу, беглянка Альциона печально мигают на небе сквозь дождевые облака. Соблюдя все формальности, предписанные законом, генеральный прокурор Уголовной палаты зловеще махнул рукой. Палач по традиции прошептал «добрый путь» и «прости меня» и с неизвестно откуда взявшейся силой сбил ногой табурет. Андреу Перрамон, житель Барселоны, с верхнего этажа на улице Капельянс, по роду занятий, с его слов, поэт, устремился на несколько пядей вниз, и весь его ужас, перемешанный со слезами дождя, сосредоточился на так страшившем его удушье. Не ожидал он только острой боли в горле и в затылке. Все его тело передернули судороги, животный спазм агонии, «Pie Jesu Domine, dona eis réquiem»[194], и Андреу почувствовал, что что-то резко и неудержимо оборвалось где-то в самом средоточии души. Аминь.

Книга вторая. Смятение Плеяд