Василеостровский чемодан

Но теперь вдруг небо становилось пресным. Слабое сияние звёзд переставало сливаться с мощью голубого воздушного марева. Оно переставало мерцать, переставало растериваться среди голубизны. Экзотический аромат улетучивался. Звёзды переставали добавлять в небо особый тон с изысканным привкусом. И цвет купола, из-за такой приостановки, действительно терял в оттенках что-то, и без того трудно уловимое. Лазурный-то он лазурный, но не тот. Будто кто-то из осветителей в театре то ли пошутил, то ли по ошибке вставил в главный софит какой-то фильтр, непредусмотренный режиссёрским сценарием. Серенький такой фильтрик. Режиссёр недоумевает, он человек чуткий и нервный, потому-то и недоумевает, в чём же возникло дело. Пока неясна ему причина. Ответ где-то прячется в неоформленных догадках. Что-то в освещении неладное, думает он. Живинки нет. Потеряно известное всем творческим людям «чуть-чуть». Но кто допустил пропажу, кто виноват? Режиссёр кричит кому-то из осветителей, спрашивает у него, какого, мол, лохматого лешего, путаница у него, и что вообще там за отсебятина фантазирует. А надобно вам заявить, что публике, ради которой этот деятель искусства старается, совершенно невдомёк, зачем режиссёр эдак расстраивается. Свет, и свет. Не темно же. И на сцене всё хорошо различается между собой. А тот места себе не находит, хрипит, растрёпанные волосы приглаживает, брючным ремнём на пояснице водит туда-сюда с боку на бок и шевелит пальцами ног в тесной обуви. Тем не менее, публика ничего не понимающая в будто бы зряшных эмоциях постановщика спектакля, тоже начинает ёрзать на стульях. Беспокойство имеет пренеприятное свойство, оно обычно бывает заразным. Оно быстро начинает распространять себя вдоль окружающих пространств – по всем беспрепятственным направлениям. Вся публика: и пешеходы, и пассажиры троллейбусов, и даже рабочие у станков, не говоря о клерках и жителях домов, не отдавая себе отчёта, вдруг стали поёживаться и бегать глазами. Тоже, вроде, комфорту поубавилось. Ничего заметного не происходит, а напряжение беспредметное вживается в тела горожан. Нервы пока ещё не дают о себе знать, но какое-то набухание в них тоже проявляется. Что-то всё-таки действительно неладное. Допустим, режиссёр вроде прав. Может быть, волнение вместе с неоформленными догадками возникает не по прихоти. И не получается выстроить нужную мизансцену…

Хотя о ком теперь мы говорим? Откуда взялся режиссёр? Никакого такого персонажа мы сюда не вводили. Он случайно мимо проходил и ненароком встрял. Для иносказательного сравнения, что ли. Наверное, так. Случайно пробегал. Тоже художник ведь, человек от искусства, поэтому и задержался ненадолго…

Однако что же делают законные наши герои? Где они?

ГЛАВА 2

Босикомшин стоял у решётки Соловьёвского сада. Как мы помним, он был средним горожанином, поэтому и у него тоже пробуждалось беспокойство, замеченное нами в предыдущей главе. Оно зарождалось и заселялось во всех местах тела, вызывая там захватническое неудобство, и заставляла его поёживаться. На сей раз уже точно, чужая чья-то тревога, случайно обитающая во внешнем и общем для человечества пространстве, закинулась кем-то внутрь тела, наподобие вируса заразного, и начинала там приживаться, вызывая постоянно готовый резонанс. Нашу острую отзывчивость на чью-нибудь беду – ничем ни усыпить, ни одолеть. Она упруга, непоколебима и бодра. Вот уже и вновь просыпается отчаяние и восходит из недр сердца, поднимаясь к области горла. Оно слепо от рождения, потому-то без разбору и давит во все стороны, как в бочке Торричелли, и готово теперь придушить своего хозяина. Жжёт, давит и ноет.

Мы подобное уже где-то встречали. Да, не напоминает ли нам это душевное состояние Босикомшина – уже знакомое раньше состояние иного человека? Вроде бы мы похожими словами описывали недавнее настроение профессора Предтеченского. Однако не думаем. Наш пожизненный пешеход переживал совсем не то, что испытывал музыкант и изобретатель, неподвижно пребывая тогда у парапета набережной и философски глядя в сторону запада. У нас нет даже убедительной фантазии, сравнить или чем-то уподобить совершенно разные ощущения. Полнозвучный нездешний мир Клода Георгиевича не мог ничего сообщить Босикомшину из видимых им панорамных далей. Тут сходство отдалённое. И если бы возможно было проникнуть во внутренний концентрированный опыт пожизненного пешехода, то не заметили бы мы истечения тех сигналов, кои сравнимы с ощущениями профессора.