Василий Алексеев

Второе — надо создать образ вождя молодежного движения. Шевцов отработал позу — под Керенского. Жесты и мимику — под Керенского. Хотел и постричься под «бобрик» — под Керенского, но стало жаль свою роскошную шевелюру. К тому ж, поразмыслив, Шевцов решил, что это было бы довольно опрометчиво. Все-таки не стоит связывать свою судьбу с Александром Федоровичем уж слишком жестко. Сегодня его звезда еще не взошла, а завтра, взойдя, может вдруг и быстро закатиться. Политика есть политика, а время совсем неустойчивое… Позу и жесты можно сменить в один миг, а волосы — их не отрастишь и за месяц.

Было еще «третье», «четвертое» и «седьмое» в шевцовских планах..

А еще Шевцов завел дневник, в который, есть основания думать, стал заносить свои не самые откровенные мысли, судя по которым потомки должны будут изучать его личность, удивляться его прозорливости, глубине и благородству души…

Вот некоторые извлечения из этого дневника, хранящегося в Центральном архиве ВЛКСМ: «Петр Шевцовъ. Мысли и замътки объ организации пролетарской молодежи. Петроградъ, 1917 г.».

2. VI. «Весь месяц разъезжали по районам… Жалуются, что меньшевики и эс-эры стараются «перетянуть к себе», приходят уговаривать, мешают «своими делами заниматься».

Да, надо твердо заявить всем партиям, что нам с ними не по дороге, что у нас свой более славный путь».

18. VI. «Как-то меня посетил член районного Совета, член РСДРП меньшевиков, фамилии я не спросил, интересовался нашей работой, очень хвалил, приглашал к себе. Разве пойти, посоветоваться? Но это будет изменой принципу надпартийности…

…Большевики прямы, решительны, открыты, но зачем так грубы? У них газета «Правда», но боюсь я их и их правды!

Когда мы вторично столкнулись с Крупской в Выборгском районе, на заседании районного комитета, она так глубоко оскорбила меня тем, что назвала мелкобуржуазным говоруном, каким-то объективным агентом буржуазной, вредной для пролетарской молодежи идеологии…

…Нет, пусть большевики добиваются больше, еще больше свободы и прав для народа, за это я их глубоко уважаю, но со своей позиции надпартийности не сойду и молодежи, знамени нашему «Труда и Света» не изменю…»

24. VI. «…Денег нужно, столько денег нужно!.. Нет, среди буржуа я не пойду собирать, хотя по Уставу их можно допускать в качестве членов — почетных и за довольно крупную сумму. Нет, неудобно, против них действовать, их презирать и у них же брать подачки. Это никуда не годится. Надо съездить в ВЦИК к Чхеидзе, Керенскому…»

Был Шевцов, судя по всему, человеком весьма беспринципным, позиции свои менял в зависимости от обстоятельств. В 1917 году он внушал членам организации «Труд и Свет» идею «надпартийности», в дневнике своем писал, что это была одна из центральных его идей в молодежном движении. И в то же самое время в тайне от всех мечтал о создании параллельно с молодежной организацией своей партии. В апреле и мае 1917 года клял большевиков за грубость и жестокость, а в октябре 1918 года, когда «убедился в своих ошибках в смысле политических исканий и понимания законов развития общества и культуры», подал заявление с просьбой принять его в РКП (б). Более того, попросил не кого-нибудь, а Н. К. Крупскую дать рекомендацию для вступления в партию. Получил отказ. Обиделся на Надежду Константиновну за то, что «раз навсегда приговорила к врагам рабочего класса или к неспособным понять марксизм-ленинизм, — прогрессировать диалектически».

Дело, конечно, не в том, что Шевцов «понял свои ошибки», а в том, что большевики победили, и надо было приспосабливаться к новым условиям…

На заседаниях Всерайонного Совета, «когда его не понимали», он даже плакал, но плакал не от печали и обиды, а для них, для тех, кто не хотел его понять — слезы были оружием в борьбе. Когда однажды Крупская приехала к нему на квартиру, чтобы поучаствовать в заседании Всерайонного Совета, Шевцов ударился в истерику, упал в «обморок»: «Мне не доверяют? Меня ревизуют?» Члены Совета упрекали Крупскую: «Вот, довели человека…»

Все бралось на вооружение Шевцовым, если «работало» на его главную цель… В 1925 году он будет винить себя за то, что в 1917 году ему, 27-летнему «юноше», непростительно было «не пойти к тому же т. Ленину лично и не посоветоваться с ним, как, куда вести попавшую в мои руки да еще рабочую молодежь революционной столицы». В самом деле — почему бы? Да потому что ближе и родней в тот момент были Чхеидзе и Керенский. К ним и ходил. А еще к принцу Ольденбургскому, чтобы дал помещение для «Труда и Света». А еще к Эммануэлю Нобелю — за вспомоществованием… Потому что «свято верил в «социалистов» вообще, «ни на секунду не сомневался в искренности и, главное, истинности слов и действий министров-социалистов», в том, что «Чхеидзе — самый отважный борец с царизмом в Государственной Думе».