Василий Алексеев

— А-а… — махнул рукой Шевцов. — Слова. В идеологию играем. Вы-то, большевички, тут больше всех преуспели. Вы без идеологии просто ничто. Идеология вам нужна. Она вместо религии. Ведь должны же миллионы темных и невежественных людей во что-то верить, чем-то жить, на что-то надеяться. Без нравственных устоев Россия рухнет. Русскому мужику нужен бог или царь, или что-то такое, что их заменяет. Что? Идеология. Вера в нее. Пока — вера. А потом родятся догмы, суеверия, предрассудки — и нет идеологии, а есть та же религия. А я ее ненавижу. Так закончится ваш идеологический век.

Алексеев злился, но сдерживал себя. «Нет, нет, пусть говорит, надо знать все его нутро». Опустил голову, глаза — в пол, пальцы сцепил так, что побелели.

— «Суета сует, все суета. Что было, то и будет, что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость. А уже было оно в веках, что прошли до нас», — процитировал Шевцов. — Откуда это, знаешь? Екклезиаст. Что такое, знаешь?

— Не знаю, — разозлился Алексеев. — Плевать мне на это… как сказал?

— Екклезиаст… — снисходительно улыбнулся Шевцов.

— Так вот, плевать мне, на этот Екклезиаст и на тебя вместе с ним. — Алексеев злился все больше. «Нет, эта черносотенно-кадетская гадина издевается надо мной, все показывает свою образованность». — Того, что делаем мы, не было никогда. И ты это знаешь, — сказал он вслух.

Шевцов видел, что Алексеев злится, понимал почему и продолжал «заводить» его.

— Вы, большевики, спешите. Во всем. С революцией. С диктатурой. С Советами. С национализацией. Со всеми своими идеями спешите. Они не выживут, умрут, ибо все надо делать в свое время. «Всякому свой час, и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать, время насаждать и время вырывать насажденья, время убивать и время исцелять, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время рыданью и время пляске, время разбрасывать камни и время складывать камни…» — Шевцов говорил нараспев, словно молитву читал, а Алексеев понял, что он снова цитирует, и уже ощерился в ожидании традиционного вопроса: «Откуда это?», когда Шевцов, закончив говорить, усмехнулся:

— Это опять Екклезиаст… Так что дело не в том, что я — против тебя, меньшевики — против большевиков и тэпэ. Против вас время, логика исторического развития. Плод должен вызреть и упасть сам. Вы ж погоняете время, хотите превратить его в своего раба, но еще никто не властвовал над временем. Оно отомстит вам, клянусь. Время — шутка убийственная. Тебя, например, Алексеев, оно очень скоро шмякнет башкой о какой-нибудь столб на повороте истории, да так, что мозги навылет… Ты не злись и не морщи лоб… Тебе не понять меня. Почему? Культуры тебе недостает, Алексеев, простой культуры. Философичности, то есть умения и потребности слушать собеседника, задумываться над его аргументами, желания понять его, увидеть хоть самую малость его правоты…

Шевцов смотрел на Алексеева с сожалением, говорил с сожалением, головой качал, сожалеючи. Алексеев покраснел.

— Да, Шевцов, насчет грамотешки моей ты прав. Такая уж жизнь у нас, у рабочих! Но жизнь эта научила меня наиважнейшей науке — бороться против врагов народа. Я знаю, главное — свобода, главное — мировая революция. Кровь? Значит кровь. Смерть? Что ж, приму и смерть. Те, что останутся в живых, станут грамотными и счастливыми. А моя доля — бороться, сволоту всяческую изводить.

Шевцов сощурился зло, ненавидяще.

— Сволота — это, по-твоему, и я тоже? А?

— Да, и ты. Раз ты встал на пути к правде и свободе — ты сволочь. Тебя надо убрать с этого пути.

— Как опасно ты заблуждаешься… Чуть что не по-твоему — убрать, значит, убить. А ведь я совсем не против свободы. Я тоже за нее. И умереть за нее готов. Методы борьбы за эту свободу — вот в чем мы расходимся…

— Врешь, все ты врешь, Шевцов. Не верю я тебе. Ни в чем, ни капельки. Ты в нас только недостатки ищешь. Тебе хотелось бы найти что-то ущербное, «компромэ», так сказать: жестокость, глупость, хамоватость, жадность. Главного не видишь — самоотречения, бескорыстия. Нам ничего не надо. Мы живем для будущего.

Шевцов злорадно рассмеялся.

— И ты веришь в то, что говоришь?

— Верю. В лучшее нельзя не верить.

— Верить можно во все, что угодно. Древние поклонялись животным и зверям, птицам и рекам. Верили, что от них зависит их счастье. Потом образам человеческим, потом придумали Иисуса, Магомета, разных ангелов: стыдно стало зверью и воде жертвы приносить. Поумнели. Теперь стали верить, что счастье не на небесах, а на земле искать надо. И изобрели новых богов, земных. Вон ведь вы большевики — понавешали портретов Маркса, Энгельса. А теперь еще и Ленина. Кошмар! Чем не религия?

Алексеев усмехнулся, перебил Шевцова.