Василий Алексеев

— Ну хорошо, хорошо, Алексеев, не волнуйся. Мы же просто разговариваем, спорим, философствуем. Меня еще в университете называли «философ по натуре»… Допустим, ты прав. Допустим… Успокойся. Ты живешь ради будущих поколений. Ты веришь в эту идею, ты ей следуешь. Значит — это твоя философия жизни, твоя религия. Веруй, исповедуй, проповедуй, поклоняйся. Это твое право. Но!.. — Шевцов поднял палец, выдержал паузу, глядя на Алексеева в упор и очень серьезно. — Но! — повторил он. — У меня есть своя философия и свои боги. Имею я право веровать их учению? Имею. Я знаю, что большевики за свободу вероисповедания. Так позволь мне пользоваться этой свободой и жить по своим законам, быть апостолом своей идеи и бороться за нее…

Шевцов ходил по комнате, нервно ломал пальцы и говорил, говорил, останавливая Алексеева то взглядом, то рукой, когда тот пытался встрять в его монолог. Алексеев, наконец, понял, что теперь надо опять просто слушать: Шевцов не проповедует, нет, а исповедуется. Да и совсем небезынтересно было все, что говорил Шевцов. Он волновался, лицо его раскраснелось, черные волосы растрепались, и он отбрасывал их назад резкими взмахами растопыренной пятерни. Он был красив.

— Умные люди, Алексеев, жили на земле и до твоих вождей. Оч-чень много оч-чень умных людей!.. И они думали, находили свои ответы на вечные вопросы — о смысле жизни, смерти и бессмертии. Представь себе, очень разные, но подходящие для разных людей, ибо не может быть истины, которая бы устроила весь мир. Потому что он состоит из разных людей… Это очень просто — поделить его на рабочих, крестьян, кровопийц — буржуа и такую… так себе, дохленькую, болтающуюся между этими, как вы их называете, классами, прослоечку, то есть интеллигенцию, к которой я имею нахальство и честь себя причислять…

А можно поделить мир еще на сильных и слабых физически, сильных и слабых волей, сильных и слабых умом… Зачем делить? — природа изначально сама, без нас именно так и поделила людей! Причем так, что есть не просто сильные, а очень сильные, самые сильные, гиганты ума и духа, есть не просто глупые, а полудурки и полные идиоты, больные и калеки, развращенцы и подлецы. От природы, понимаешь? И среди рабочих, и среди крестьян, и среди капиталистов, и среди — увы! — интеллигентов.

Вы загоняете вопрос о смысле жизни в нравственную область и там ищете на него ответ. И будьте здоровы… Но человек — это сначала животное, биологическое существо, физическое тело, состоящее из молекул и атомов. Чтобы эти частицы жили и были здоровыми, их надо питать. Просто питать — это первая их потребность. Иначе они распадутся и нечто, именуемое живым человеческим телом, человеком, станет трупом…

Шевцов остановился, уловив усмешку Алексеева.

— Ты смеешься, Алексеев, будто тебе известно нечто такое, что мне не доступно, будто ты самого бога за бороду ухватил. Или я не о том? Да, пожалуй, я говорю не о главном. Так вот главное… Жизнь не имеет смысла. Смысл жизни — в самой жизни. Иначе говоря, бессмыслица есть главный смысл жизни и смерти. Бессмысленна любая жизнь, даже жизнь ради будущих поколений, бессмысленна любая смерть, даже смерть ради жизни любимого тобой человека или всего человечества. Ибо все все равно умрут. И потому глупо заботиться о будущем, страдать ради него. В будущем, когда мы умрем, нас не будет. Мы живем в настоящем, и надо уметь наслаждаться им, то есть жить. Вот единственно разумный способ заботы о будущем. Потому как, если ты здоров и весел, весел и здоров, то оставишь здоровое и веселое поколение после себя.

Ну, и самое главное. Из неравенства в силе ума, духа, воли и тела вырастает неравенство в положении людей внутри общества: сильные правят слабыми, помыкают очень слабыми и уничтожают, как отбросы человечества, тех, кто не в состоянии служить его сильной и здоровой части. Сильный человек, возвышающийся над толпой, — вот моя вера и моя религия. И когда я восхожу на свой пьедестал — сгинь с дороги, убью…

Шевцов играл желваками, красивое лицо его исказилось. Верхняя губа как-то неестественно приподнялась, он оскалился. Было в нем что-то от зверя. «А ведь и убьет, точно», — подумал Алексеев и продолжал наблюдать за Шевцовым. Тот сел в кресло, вытащил пачку папирос, закурил и, с прищуром глядя в сторону от Алексеева, молчал.

— Знаешь, Шевцов, а ты сейчас и впрямь на зверя похож, хотя нет, ты не зверь, а человек и умный… или — как это по-твоему? — сильный человек… человолк. А кто же тогда я? Ростом невелик, цветом, как говоришь, сер, лицом худ, каких тыщи, ну, а начитанностью и сравниться с тобой не моги. Выходит, я из слабых и ты — мой господин. Так, что ли, отвечай?

— Ты говори, говори — теперь я послушаю. Что имеешь возразить по существу сказанного? — Шевцов сказал это тяжело, устало.