Василий Алексеев

Алексеев смотрел в упор, и взгляд его проникал глубоко. Шевцову на мгновение показалось, что он увидел в его душе то тайное, о чем не знал никто.

…На днях он был у знаменитого промышленника Эммануэля Нобеля. Рассказал про организацию, про ее Программу и Устав, попросил денег на общественные нужды.

Под щеточкой усов у Нобеля вспыхнула и погасла едва заметная усмешка.

— Ну что ж, мы будем на вас рассчитывать. На кого мы можем положиться?

— На меня, конечно, на меня, господин Нобель, — ответил Шевцов, не медля ни секунды.

— Это ясно. На кого еще?

Шевцов растерялся. Хвалить других, ручаться за других было не в его правилах. Вот если бы спросили о тех, на кого положиться нельзя, тут бы он не замешкался.

— Ну ладно, — раскусив ситуацию, небрежно бросил Нобель. — Ищите союзников. Побольше — да поумней. Вот вам деньги.

Он отсчитал крупными купюрами триста рублей.

— Это для начала. А это — на личные расходы. — И выложил еще двести рублей.

Деньги Шевцов взял спокойно, с достоинством, хотя внутри у него пело. Идя к Нобелю, он, в общем-то, на многое не рассчитывал. Просто он был первым в списке тех промышленников и банкиров, с кем Шевцов решил повстречаться. И сразу — удача!

Нобель его спокойствие прочитал как неудовлетворенность.

— Что — мало? Будет толк — еще дам, этого дерьма у меня много. Вперед, молодой человек!..

— …Короче говоря, — продолжал Алексеев, — нужны новая Программа и новый Устав. Принципиально новые. Другие. Согласны?

Нет, этот парнишка не советовался, не просил, а требовал! Наглец.

— И кто же их напишет? — мрачно спросил Шевцов.

Настроение, как это всегда бывало, сменилось мгновенно. В течение дня он умудрялся быть веселым и задиристым, нежным, непреклонно грозным и отчаянно унылым. Играть расхотелось.

— Мы напишем, большевики.

— Конкретно?

— Я напишу.

— А ты писать умеешь, грамоте обучен? — в голосе Шевцова была нескрываемая издевка.

— Не волнуйтесь, господин Шевцов, все будет как надо.

— Иначе говоря, все будет по Марксу и Ленину?

— Именно.

— Нет уж, увольте. Не приемлю я вашей идеологии. Как-нибудь без нее обойдемся.

Вот тут и начиналось самое главное, ради чего пришел Алексеев к Шевцову. Программа, Устав, путаница идей и мыслей — еще куда ни шло. Кто не путался в такое время? Но путаница — одно, ее можно и распутать при желании, убеждения — другое. Это уже серьезно. Кто такой Шевцов — путаник или идейный противник — вот что надо было выяснить.

— А чем же не устраивает тебя наша идеология, господин Шевцов? Она о счастье, о равенстве и братстве…

Шевцов взорвался. Вскочил с кресла, стал рубить ладонью воздух.

— Равенство? Братство? Чушь! В воцарение гомонойи верили еще древние эллины, орфики. Но где оно — равенство? Стремление к равенству лишь умножает неравенство. Вот такой закон тебя не устроит? Нет? А ты оглянись в прошлое, оцени настоящее и увидишь — все именно так и происходит. И вдруг опять, через тысячи лет являются новые апостолы и за старое: «Равенство! Братство!» А каким путем, на чем предлагают они строить этот храм равенства? На крови. Как можно служить идеологии, которая утверждает, что насилие — повивальная бабка истории, что путь ко всеобщему благу прокладывается вилами и топорами, пулей и штыком, а не терпением и любовью, не всетворящим трудом и светочем науки? Как?

Говорил Шевцов голосом бархатным, сильным, говорил страстно, фразы строил ладно и вместе с его обликом это придавало его мыслям убедительность. Алексеев слушал с интересом и не сразу понял, что Шевцов молчит потому, что ждет от него ответа.

— Видишь ли, Шевцов, — начал Алексеев, — человечество жаждет свободы…

— Ха! Свобода! — тут же прервал его Шевцов. — Неправда. Человечество жаждет сытости. Человечество жаждет роскоши. А тут-то и ждет его погибель. Ведь сказано в священном писании: «Не собирайте себе сокровищ на земле… Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Никто не может служить сразу двум господам: желудку и сердцу. Сытая душа не поет, а спит; отдохнув, разврата и новой жратвы требует. «Не можете служить богу и маммоне»… Давно известно. Или не так?

— Не так, нет! — возразил Алексеев. — Ибо сказано и другое: «Сыт голодного не разумеет». Когда человеку жрать хочется, то первое, что лезет ему в голову, — мысль о хлебе и о том, как его добыть. Вот и говорят, что «голод правит миром». Правильно сказать, миром правят с помощью голода всяческие гады — эксплуататоры. Потому тут не до «светоча науки», не до «красоты жизни», как это у тебя в Программе сказано. Тут бы только не подохнуть. Вот потому и бьемся за свободу, которая подразумевает и сытую жизнь… И вообще, странно все выходит. Ведь вся твоя Программа и Устав прямо-таки набиты словами о равенстве, братстве и свободе. Что же выходит, если тебя послушать?