Василий Алексеев

А посему… Тише, тише, товарищи!.. А посему, от имени большинства Всерайонного Совета организации «Труд и Свет», от имени руководства районов: Нарвско-Петергофского, Петроградского, Невского и Василеостровского и Коломенского предлагаю господина Шевцова от поста председателя Всерайонного Совета освободить. Кто за это предложение — прошу голосовать.

Поднялся лес рук.

— Кто против? Пятеро… Далее. Всерайонный Совет «Труда и Света» и организацию как таковую предлагаю считать распущенными. Кто за это предложение?

И снова взметнулись над головами руки.

— Кто против? Раз, два… Семеро. Всерайонный Совет и организацию «Труд и Свет» объявляю прекратившими свое существование. Межрайонный Совет Социалистического союза рабочей молодежи ведет сейчас подготовку общегородской конференции, на которой будет создан новый, социалистический союз пролетарского молодняка. Мы призываем членов районных организаций вступать в этот союз, наш, настоящий, рабочий! А теперь — по домам!..

Шевцов стоял, словно парализованный, слушал все, что говорил Алексеев, видел все, что происходит в зале, и не мог вымолвить ни слова, не верпл, что это — явь, а не дурной сон. Все, что задумывалось ночамп, во что вложено столько сил и надежд, с чем связывалось все самое радужное в будущем, разлеталось… нет, в один миг уже разлетелось в прах. И вон уходит, не оглянувшись даже, орет вместе со всеми свою любимую песню про вихри враждебные этот ненавистный человечишко — ни кожи, ни рожи, от горшка два вершка — этот энергичный бодрячок — большевичок Алексеев. Залепить бы ему пулю в затылок, так и пистолет в кабинете оставил… Ничего нельзя сделать теперь — все кончено…

Он огляделся вокруг невидяще. Стоит кучка людей, о чем-то шепчутся, растерянные, жалкие. Все те же: Цепков, Метелкин, Голубева, Соколов, Дрязгов. К чему они теперь? Ушли даже выборжцы, в которых он верпл, с которых все так славно начиналось. Ему на днях принесли резолюцию делегатского собрания, которое провел Леопольд Левенсон, новый руководитель Выборгского союза, тоже «большевичок»… Злая, обидная бумажка, так и врезалась в память: «Первое: категорически протестуем против действий господина Шевцова; второе: выносим строгое порицание от имени молодой демократии за то, что он променял Красное знамя труда на знамя капитала; третье: позор тем лицам, которые якобы ведут то или другое дело к социализму, а между прочим — под гнет капитализма». Опять без Алексеева или Смородина не обошлось. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения…

Подошел Дрязгов, заговорил, как с больным:

— Не расстраивайтесь, Петр Григорьевич, мы еще поборемся. Алексееву это так не пройдет…

Шевцов посмотрел на него брезгливо;

— Раньше надо было бороться…

II ни на кого не глядя, ушел в свой кабинет, новенький, уютный, но никому теперь не нужный…

А Дрязгов остался стоять обиженным: он ли не боролся? Он ли не любил Петра Григорьевича?..

Ах, Гриша, ах, Дрязгов! Вот пример, как не надо жить… В семнадцать — меньшевик и яростный «шевцовец». Чуть позже — большевик и неистовый «алексеевец». Невероятно, но факт: никто так много не писал позднее об Алексееве, никто так, хоть и по заслугам, не возвеличивал его, как Дрязгов. Даже книжку свою «На пути к комсомолу» в 1924 году он посвятил «лучшему из друзей Ленинградской рабочей молодежи Васе Алексееву». Но вскоре «вляпался» в троцкизм…

В конце июля — начале августа 1917 года Шевцов, Дрязгов и К° и вправду попытались бороться, но поняли — бестолку.

Шевцов покинул Петроград. Уехал сначала в Вологодскую губернию, потом в Коломну, а оттуда — на Северный флот.

Ну а у Алексеева в тот день, 27 июля, было великолепное настроение: он выполнил партийное задание, возвращался на VI съезд РСДРП (б), где должен сказать свое слово о молодежи и ее союзе. И разве это не прекрасно?

Он шел по Невскому, жмурился от заходящего за дома солнца, прятал глаза под козырек своей знаменитой среди питерской молодежи кепки и сочинял стихи.

VII

Прошли три дня съезда, три дня напряженной работы с 10 утра до 10 вечера. Это было захватывающе интересно — слушать доклады и выступления, споры по принимавшимся резолюциям, и это было очень тяжело — непрестанно думать, думать, на ходу разбираться в аргументах, которые выдвигали стороны, улавливать текст и подтекст говоримого, находить собственные «за» и «против», чтобы в момент, когда просили поднять руку и принять решение, быть убежденным, что в данной ситуации — оно единственно правильное.

Было в повестке дня съезда немало вопросов сложных, запутанных. Вот где по-настоящему пригодилась Алексееву вся его работа по самообразованию: чтение книг по ночам, сведения, которые он ежедневно Черпал из многих газет, «проглатывая» их на ходу, в перерывах собраний и заседаний, в трамваях.