Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Ход ее в этом случае понятен. В октябре 1960 года заведующий Отделом культуры ЦК КПСС узнал о гроссмановской рукописи от Твардовского. После чего вытребовал ее из редакции «Знамени». Свободного времени было немного, прочел не за день, потом доложил свое мнение Суслову. Обсудили план действий, а в ноябре с романом ознакомились функционеры ССП. И 9 декабря Поликарпов документировал решение цитировавшейся выше докладной запиской. Через неделю завершилась подготовка «расширенного заседания».

Если Твардовский «советовался», то вполне объяснимо, по какой причине Ямпольский утвержл, что «ключевую роль» сыграл Поликарпов. Не главред «Знамени», а заведующий отделом культуры ЦК партии способствовал инициированию антигроссмановской интриги.

С этой точки зрения существенно, что новомирский экземпляр не вернули Гроссману даже через месяц после отказа Твардовского печатать роман. В подобных случаях принято было возвращать рукопись, но, если главред «советовался», положение стало безвыходным. Он уже не мог решать сам, когда ее отдать.

Аналогичная ситуация сложилась и в журнале «Знамя». Там автору не возвращали два экземпляра, пока в ЦК КПСС думали, какие меры принять, чтобы исключить заграничную публикацию.

Твардовский не вернул рукопись и через два месяца после отказа. С учетом сформулированной выше гипотезы, понятно – не по рассеянности. Он вынужден был поступать так же, как его коллега в редакции «Знамени». Сусловской интригой подразумевалось, что роман будет признан антисоветским публично – на заседании редколлегии, в присутствии автора. До завершения этой части операции Гроссмана полагалось оставить в неведении. Чтоб не спугнуть. Вдруг обеспокоится и – займется подготовкой заграничного издания, как Пастернак в 1956 году.

19 декабря 1960 года роман «Жизнь и судьба» признан клеветническим на «расширенном заседании» редколлегии журнала «Знамя». О чем Твардовский, будучи литературным функционером, знал. Но рукопись Гроссману все равно не вернул. Потому что и редакция «Знамени» не возвращала два полученных от автора экземпляра.

Именно после «расширенного заседания» у редакции «Знамени» появилась формальная причина не возвращать рукописи. Поскольку роман был признан клеветническим, постольку его хранить не полагалось даже автору. Для хранения антисоветской литературы советскому гражданину требовалось получить специальное разрешение.

О новых обстоятельствах Шелепин и доложил ЦК партии. Документировал готовившееся решение относительно ареста Гроссмана и/или конфискации рукописей.

Нет оснований сомневаться: Гроссман уже 19 декабря 1960 года понял: редакция «Знамени» рукописи не вернет. Запрещено, и причина ясна, просить бесполезно. Поэтому он и не просил.

Аналогично, нет оснований сомневаться: Гроссман знал, что руководство ССП если не сразу, так через день известило новомирского главреда о решении, принятом 19 декабря 1960 года. По статусу было положено. Вот почему не просил и Твардовского вернуть рукопись. А тот не проявил инициативу – в силу причин, указанных выше.

Также нет оснований сомневаться: Суслов понимал изначально, что после обсуждения романа в редакции «Знамени» у главреда будет репутация доносчика. Ситуация могла бы стать иной, только если бы коллеги-литераторы узнали, что не Кожевников «советовался» в ЦК партии.

«Новый мир» тогда – проект ЦК партии. Своего рода олицетворение принципа свободы печати в социалистическом государстве. Вот почему Твардовского надлежало оградить от подозрений в доносительстве, кто бы ни «советовался» с Поликарповым.

Берзер вряд ли случайно подчеркнула, что «изъятием» рукописи из редакционного сейфа все сотрудники журнала «и сам Твардовский, которому для совета принес Гроссман свой роман, были одинаково унижены, оскорблены и распяты вместе с Гроссманом». Про унижение и оскорбление можно не спорить. Но у этой операции есть еще одна компонента.

Сотрудники КГБ не предложили новомирскому главреду заблаговременно отдать экземпляр крамольного романа. Вполне могли бы так сделать еще до того, как пришли в гроссмановскую квартиру. Приемлемый вариант – если бы стремились уменьшить огласку. Но они демонстративно, при многих свидетелях изъяли рукопись из редакционного сейфа. Отсюда и следовало, что Твардовский к аресту не имеет отношения. В редакции же «Знамени» демонстрации не требовались.

Уместно отметить еще одну немаловажную деталь. Если Твардовский «советовался», то гроссмановское описание разговора с новомирским главредом в январе 1961 года обретает дополнительную смысловую компоненту, неочевидную вне контекста донесений КГБ.

Как отмечено выше, 1 февраля 1961 года Гроссман сообщал Липкину письмом, что на исходе января разговаривал с Твардовским: «Разговор вежливый, осадок тяжелый. Он отступил по всему фронту, от рукописи и от деловых отношений отказался полностью, да и от иных форм участия в литературной жизнедеятельности собеседника отстранился».