Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

У Гроссмана не оставалось времени на раздумья. В дневнике отмечено: «21 марта. Я письмом сообщил Твардовскому, что отказываюсь категорически от его требований и принимаю отказ. Он, получив письмо, позвонил мне и сказал, что мнение его не окончательное, и просил подождать высказывания редколлегии (в течение 10 дней)».

Гроссман в конфликте проявил готовность к полному разрыву. Не готов был Твардовский.

Дело, конечно, не в давних приятельских отношениях. Главный редактор знал, что у Гроссмана есть влиятельные заступники.

Прежде всего, интересы автора лоббировал бывший редактор «Нового мира», возглавивший редакцию «Литературной газеты». Его поддерживал друг-поэт и тоже очень влиятельный функционер – А. А. Сурков. И конечно, генеральный секретарь ССП. Они сообща решали актуальную задачу – создание «военной эпопеи».

Сталину требовалась «советская “Война и мир”». А гроссмановский роман, помимо некоторых литературных достоинств, отличался и множеством сюжетных линий, и солидным объемом. Причем журналу была предоставлена лишь первая часть, значит, готовилась, как минимум, вторая.

Твардовскому в случае разрыва полагалось бы ответственность принять – за отказ от проекта, курировавшегося высшими функционерами ССП. Удача же стала бы и удачей «Нового мира».

Гроссмановское письмо для главреда – неожиданность. Это был официальный документ, где автор, характеризуя причины разрыва с журналом, называл виновного. Подразумевалось, что копию Гроссман предоставил Секретариату ССП. Следовательно, неизбежным становилось фадеевское вмешательство. Вот почему Твардовский и попросил десятидневную отсрочку: дождаться «высказывания редколлегии» он мог и раньше, время требовалось, чтоб договориться с литературным начальством.

Договаривался, нет ли, но 29 марта Гроссману сообщил Тарасенков, что претензии главреда уменьшились. По-прежнему вызывал протест лишь центральный персонаж – физик-ядерщик Штрум, alter ego автора.

Конечно, мешал не Штрум как сюжетный элемент. Помеха была в том, что он – еврей. Твардовский не спешил рисковать: антисемитские кампании в прессе шли одна за другой.

Но решение принимать все равно следовало. Гроссман уже неделю, как обозначил письмом готовность к полному разрыву, и Твардовский стремился дезавуировать этот документ. Соответственно, Тарасенков предложил компромисс: Штрума убрать, тогда других претензий не останется.

Гроссман уступать не стал. И на следующий день к нему приехали Твардовский с Тарасенковым. Понятно, что их личный визит – форма извинения: после ссоры договариваться нужно было срочно.

У Липкина, разумеется, ссоры вообще не было. Как выше отмечено, главный редактор, прочитав роман, пребывал в восторге, пресловутые «хмельные слезы» проливал, а потом и протрезвел: «Опомнившись, Твардовский выставил три серьезных возражения».

Согласно Липкину, не нравилось, во-первых, что изображение тылового советского быта и войны как таковой слишком уж мрачно. Во-вторых, мало внимания уделено Сталину. Наконец, и Штрум еврей, и военный врач Софья Левинтон еврейка. Опять «еврейская тема».

Но и тогда ссоры не было. Липкин утверждал: «К обязанностям редактора романа Твардовский отнесся с любовью и ответственностью».

Про ответственность – бесспорно. А Липкин еще и акцентировал: «Несмотря на свои возражения, уверенный в том, что автор согласится внести исправления, Твардовский страстно хотел роман напечатать».

Если судить по гроссмановскому дневнику, Твардовский не «хотел роман напечатать». За журнал главред отвечал непосредственно, а уж потом Фадеев, Симонов и Сурков.

Извсего, что рассказал Липкин, рассуждая о первом (как он полагал) этапе редактирования романа, лишь возражения Твардовского относительно Штрума не опровергаются гроссмановским дневником. Подчеркнем: и не соответствуют полностью, и прямо не противоречат. Однако, даже не зная о такого рода претензиях редактора, несложно было и угадать их, если речь шла о ситуации конца 1940-х годов.

Неважно в данном случае, знал ли мемуарист, как было на самом деле. Если да, то, оговаривая Симонова и расхваливая Твардовского, понимал, что фактам противоречит, а нет – просто сочинял. В любом случае полемика тогда исключалась. Умерли все, о ком Липкин рассказывал. Другой вопрос – зачем ему понадобилось выдумывать историю про начальную стадию редактирования. Ответ подсказывает контекст.

Судя по липикинским мемуарам, Симонов – типичный сталинский функционер. Можно сказать, «литературный генерал». Таким его и считали многие в 1980-е годы.

У Твардовского иная репутация тогда сложилась. Он – мученик русской литературы. Согласно «биографическому мифу», пытался с начала послесталинской эпохи преобразовать «Новый мир», за что и был отстранен от должности главного редактора в 1954 году. Однако пяти лет не прошло, как вновь назначен и сумел все же обычный советский журнал превратить в уникальный литературный центр, чуть ли не диссидентское издание, за что опять смещен с поста в 1970 году, а вскоре умер[334].