Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

жизнь древних не была бы «загромождена <…> фалл<ическими> Памят<никами>», если бы они не были вообще и всегда приятны своим видом (кож теперь неприятны, и купающиеся закрывают части эти). <…> Кобели хвастаются обнаженным фалл<ом>, вытягивают его, напр., перед людьми, ложась на спину.

Гротескно совмещая в своем «жизненном» примере метафизическую значимость с профанным, Розанов рассуждал, что:

Можно даже тут (м. б.?) провести разницу: фалл. б<ыл> и мужчинам и женщ<инам> приятен, а κτεις <вульва> явно не была приятна, <поэтому> деформировалась в изображениях. Или она была таинственна? И теперь самки <ее>хвостом прикрывают. Я не понимаю, что это и почему. В конце концов (моя мысль) женщина таинственнее и лучше (нас) [303].

Можно полагать, что Розанов превозносит женское начало над маскулинностью отнюдь не из-за своей «женственной пассивности, переходящей в „бабье“» [БЕРДЯЕВ (VI)], а чтобы поддеть «милого от. Павла» с его гомоэротическими чувствованиями, мотивированными платонизмом, точнее,

эротическ. отношения<ми> мужчины к мужчине, — где, по его убеждению (письмо Флоренского Розанову от 16 мая 1909 г. [25]), — содомия как явление sui generis {Особого рода (лат.)} исчезает.

Не пренебрегает Розанов и возможностью саркастически попенять своему интимному другу и оппоненту, в частности — за гордыню:

Одно в Вас как-то молодо и «по-африкански» неумно: величественное презрение «к толпе» (читателям).

Ах, Паша, Паша: а ведь был Христос. Он бы заплакал, видя, что Вы презираете волны людские. Ну и что же, что танцуют? ходят в смокингах, со шлейфами? Чепуху мелют. Господи: у всякого свой язык, хороши даже и бессловесные. А жилье и платье? Хороша курица, но хорош и кавказский фазан. «Звезда со звездою двоянствует». Вам идет парусинная рубаха: а Элен («Война и мир») ей, ей идет ее 1000 рублевое платье. Ну, да Вы уж сразу догадались и согласились со мною, что не надо никого презирать, ни богатых и знатных., и вообще никого: все, все мы травы. Как вы, писатель, можете презирать читателей: да просто не смеете: ведь это то же, что поп, презирающий прихожан, врач — пациентов и т. д. Ну, да Вы согласились. Есть карфагенская мудрость — «презирать низших»; но есть костромская мудрость, тихих еловых лесов: всех почитать скорее выше себя, а точное, математически-точно: в уровень с собою. А среди Ваших читателей — я: за что же Вы меня обидите? А среди моих — Вы: за что же я Вас обижу? А ведь все передается телепатически: и главное Бог все видит, и «Боженька накажет». Так мы учились в Костроме от мамаши [С. 221–222].

Хотя Флоренскому Розанов и выговаривает за его пренебрежительное-высокомерное отношение к читателю, сам он ничуть не лучше, и вместо того, чтобы следовать «костромской мудрости», с циничной откровенностью заявляет: