Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

…вообразите, что я искренно ничего не нахожу сладостнее, как мысль о совокуплении дочерей, а так как они случайно еще малы, то, так сказать, «дочернего существа», «дочерней сути». Это для меня (в соображении) несравненно слаще, чем собственное совокупление (которое, кстати, излишне меня никогда не влекло, и вообще я и здесь больше или много «любопытствовал») [С. 203].

«S» я, конечно, узнал лишь снаружи, и не узнал главного там — психологии, восхищения, «целования колен» etc. («Федр»). Мне показалось, что «все приноровлено» (предустановлено) природою, и поэтому я склонился думать, что «s» вообще не запрещена Богом, и только «указана немногим». Что сгорели 2 города, то ведь это ничего не значит: и «поддержавший ковчег Завета» (при перевозке) «пал мертв»: между тем ковчег — святыня. Для Чайковского, для Платона, для Сократа «s», очевидно, была нормою, «естественным», a cum femina — было «свинством» (Платон), невозможностью, «грехом» и постыдным. Античная цивилизация ведь вся s-чна (Гармодий и Аристогитон, «Академия», вся лучшая скульптура). Атам было много светлого, прямого, наивного, детского.

«S» — грех для нас, мужей, — и, собственно, в отношении милых, прекрасных жен, как им неверность — и только. «Неверность» — ужасный грех. Весь идеализм семьи проистекает только из верности и в верности суть семьи: из этого видите, как я должен плакать [С. 207].

Но горячо я люблю только свое гнездо. Кстати: fall-ом я не согрешил ни разу, и его ничей глаз не видал и ничья рука не тронула [С. 215].

Я часто представляю мать совокупляющуюся тем совокуплением, от которого произошел, и она мне ужасно мила в этом. Она была очень несчастна. Полюбила 40 лет, в старости и вдовстве, молодого семинариста, нигилиста «образованного», а сама была богомолка. И так ревновала. И посылала меня (7–8 лет) подсматривать, кто у него сидит, не женщина ли. Она ужасно милая и трогательная, моя мама, я ее ужасно люблю. Точно и теперь в ее утробе. И ее грехи, слабости, несчастие — все так люблю, люблю, и целовал бы ее худенькое больное личико и худенькие руки. Звали ее Надежда Ивановна. Когда-нибудь помолитесь [С. 212].

Примечательно, что Розанов-трикстер, а значит — представитель смеховой культуры, предстает в своих откровениях человеком уязвимым для вышучивания. К тому же он, всех, включая своего корреспондента, язвительно поучающий и критикующий, на самом деле, по его утверждению, беззлобен и вдобавок