Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

странно безволен. Воли у меня нет никакой, и как-то, объясняя себя другому, я сказал: «Меня всякий ничтожный человек может взять за руку, за нос, и вести, куда он пожелает. У меня никакой силы сопротивления нет». Я думаю, во мне есть только одна черта настоящая и хорошая: беззлобливость. Ни на кого не умею, не могу сердиться. Литературный «гнев» есть пафос чернильницы: в душе — никакого гнева. Тут некоторую долю исключения составляет «духовенство», «церковь» etc.: тут — под давлением лет размышления — я вхожу в пафос, но это чисто идейный или произошло от идей… Вражды к лицам все же нет [С. 203].

Однако же, вопреки своей беззлобливости, Розанов в письме от 10 июня 1913 г. самым злобным и хамским образом поносит Владыку Антония (Храповицкого), который, по его мнению, невзлюбил о. Павла Флоренского:

А знаете ли, я чую, Храповицк<ий> специально Вас (П. А. Флоренского>) имел в виду, направив все так дело; «сердце сердцу весть подает» в любви и во вражде, и я уверен, он давно издали поглядывает на Вас и чем больше Вас хвалят и выдвигают вперед друзья и знающие — тем он грознее ненавидит Вас, чуя, что вы ему принципиально, «святоотечески» враждебны, что Вы не циник и грубиян, а деликатный — и деликатность-то Вашу он больше всего и ненавидит и ищет и еще будет искать случаев «запустить в Вас палкой», чтобы Вы оскалились, и тогда он с радостью закричит: «И он собака! НАШ, как МЫ».

Сволочь.

Ну его к ч<ёрту> и к е<бе. й> м<атери>. Не выношу подлеца. Знаете, он подл в глубине души. Я его видел на анафематствовании (попросил показать и показали). Он стоял в алтаре, как в кабаке, как-то дерзко и грубо, считая «неучами» (ведь он интеллигент) других иерархов, поправляя вещи на Престоле, беря и ставя туда свою говнянную митру. Как кабачник за стойкой [С. 203].

Весьма шокирует — но уже как пример безудержного гомоэротического фантазирования, уподобление Розановым договора Бога с Авраамом акту мужеловства.