Василий Шукшин. Земной праведник

Как трудно было ему с этой эмоциональностью, ранимостью все время проявлять выдержку, скрывать свои чувства от посторонних. А посторонние вообще не подозревали об этом – для них он был «мужик», а у мужика – толстая кожа. Зная об этой его особенности, понимаешь, почему он не снимался в первых трех своих фильмах – для него это было бы слишком большой эмоциональной нагрузкой. И только преодолев некий психологический барьер, он подступился к образу Степана Разина, потому что это был доподлинно его герой, и другого актера в этой роли он не видел. Но постановка был отложена (или закрыта), и собственная решимость сыграть исторический образ показалась ему дерзкой и самонадеянной: ну, какой он Разин? Честно говоря, он писал Разина для себя, а что получилось? Где у него в облике «надменность, не пустая надменность, не смешная, а разящая той же тяжелой силой, коей напитана вся его фигура?». Где «страшный взгляд, что „не ломанной бровью страшен, не блеском особенным – простотой страшен своей, стылостью…“». Конечно, настоящий актер должен сыграть все – и разящую силу, и стылый взгляд – год назад никаких в том сомнений не было: с Разиным он просыпался и засыпал. А теперь, когда у него отняли Разина, он затосковал и едва ли ни разуверился в себе. Именно в это время он поразил Леонида Куравлева своим трагическим обликом:

«…Среди шума и бедлама, среди всей этой кинематографической суеты Шукшин молча сидел в кресле. Если так можно выразиться, до него нельзя было дотянуться и потрогать – он сидел странно отрешенный и отчужденный, словно из другого мира, как будто светило для него другое солнце, не то, что греет нас… Видимо, он испытывал физические страдания, может быть, мучила язва. Василий Макарович, в отличие от многих, ни на какие болезни не жаловался, но, что он болен, мы знали. А на физические страдания, возможно, накладывались еще и душевные муки. Во всяком случае, таких печальных глаз я ни у кого никогда не видел и не увижу, наверное…».

Вот таким вышел Шукшин из схватки за своего Разина. Отойти от этой работы он никак не мог – давно уже завершился подготовительный период по фильму «Печки-лавочки», начинались съемки – впереди была экспедиция в родные края. Работа предстояла огромная, если учесть, что Куравлев отказался от написанной специально для него главной роли и Шукшин впервые решился сам играть в своем фильме; а Разин все не отпускал: перелистывал готовый к изданию роман и вновь примерялся к роли. Конечно, это была его роль. Все написанное он теперь поверял самим собой. Каким был бы его Степан? Он подарил бы ему свой облик, как великий Николай Черкасов подарил Александру Невскому высокий рост, статность, удивительное вдохновенное лицо. И не только собственной внешностью наделил бы Шукшин народного героя, но и своей внутренней сутью – как бы присутствуя в Разине. Это не значит, что он не смог бы полностью перевоплотиться – в «Печках-лавочках» он так и сделает, и будет на экране совсем другой человек – похожий обликом на Шукшина, но вовсе не Шукшин. Но Разин – другое дело. Это властитель его дум, спутник всей жизни. В Разина он вложил бы всю душу, всю любовь к людям, всю жажду справедливости, всю ненависть к угнетению. Разин у него в фильме был бы не таким как в романе и сценарии – не вскипал бы мгновенной злобой, не бился в припадках ненависти. «Разина все любили», – написал он. И надо было сделать так, чтобы его полюбил зритель. Полюбил и почувствовал в нем не болезнь, а здоровье, крепкое без изъяна человеческое естество. И пусть бы он был похожим на сегодняшних людей: это же человек на все времена – Разин!..

Понятна эта бесконечная приверженность разинской теме: она объединила все стороны дарования Шукшина, все ипостаси его творческой личности – прозаик, киносценарист, кинорежиссер, актер, поэт. Да, поэт, потому что были еще и стихи.

А в сознании людей, знавших и любивших Шукшина, он навсегда соединился со Степаном Разиным, хотя и не пришлось ему сыграть эту роль. Не случайно московские студенты подарили музею Шукшина в Сростках графический по дереву портрет Василия Макаровича, на котором старославянской вязью выведено: «Приведи ты саблей своей острой обездоленных, забитых, многострадальных к счастью, к воле…».

Глава десятая На ясный огонь