Василий Шукшин. Земной праведник

К концу 1970 года Шукшин посчитал работу над сценарием законченной, опубликовал его в журнале «Искусство кино» и обратился на Киностудию имени М. Горького с заявкой на производство фильма. И сразу же столкнулся с резким неприятием своего детища. Возражений было так много, что впору было не поправки вносить, а писать новый сценарий. Но Шукшин не собирался этого делать. Перед ним лежали рецензии четырех докторов исторических наук, и все они высоко оценили сценарий. Предстояло убедить худсовет в перспективности этой работы. К худсовету он тщательно готовился, записывая на отдельных листках своим разборчивым почерком такие резоны:

«Мне хотелось бы сказать здесь – поскольку это художественный совет, и достаточно высокий – о нашей художественной практике. В частности о той поре короткой сценарной жизни, когда он написан и – дальше – должен или не должен превратиться в зрелище. Чтобы быть до конца конкретным, сошлюсь на свой опыт. Пусть это не звучит жалобой.

Я понимаю, отчетливо понимаю, что если государство дает деньги, то оно хочет быть спокойным, что получит фильм интересный. Нужный ему. У советских режиссеров, и у меня, нет иных – разных – интересов. Но когда на западе режиссер имеет дело с одним продюсером, я не могу найти того одного человека, который бы авторитетно и правомочно решил судьбу сценария. Я имею дело с десятком людей – и каждый говорит свое. Я их понимаю. Но когда же мне остановиться, где я должен понять, что – все. И разумно ли, что здесь так много людей и советов.

А что делать, если я не согласен. Мне бы хотелось, всерьез хотелось, понять свои-то права. И есть тут критерий?!

Вот если бы был один человек, я бы мог с ним поговорить»[7].

Познакомившись с этим соображениями, один из ветеранов студии – известный режиссер усмехнулся: «Один человек? Тогда тебе нужен Сталин».

Почти вся зима 1970–1971 года протянулась под знаком неминуемого худсовета. В эту зиму как раз и шла работа над беседой «От прозы к фильму», и, конечно, Шукшин неоднократно обращался к своему Степану Разину, размышлял о том, как лучше сделать дело, как перенести на экран художественную ткань романа. Чаще всего мы встречались на киностудии, Шукшин был возбужден и не весел. Очень тревожили его упреки в натурализме и требования смягчить или вовсе убрать из сценария картины жестокого разгула разинской вольницы. Но как быть, если Разин действительно был одним из самых крутых вершителей скорого суда? Я пыталась осмыслить необходимость жестокости и «выдавала» такой текст: «Для меня жестокость Разина – это олицетворение нравственной слепоты, даже не слепоты, а ослепления, которое наступало в разгар битвы, когда в ярости сражения утрачивался самый смысл кровопролития, и оно становилось самоцелью. Моя мысль проста: в крови сражения можно потерять человеческое достоинство, даже если оно, это самое достоинство повело тебя в бой». Мне очень хотелось, чтобы Шукшин «присвоил» этот текст. А он брал карандаш, перечеркивал все, что я написала, – и «выдавал» свое: