Василий Шукшин. Земной праведник

Есть у Шукшина маленькая повесть «Из детских лет Ивана Попова». В ней рисует он свое детство и отрочество, начиная с последнего предвоенного месяца. Каждая новая глава этой повести – новый год в жизни подростка. Четыре главы – четыре года. Ивану Попову приписал Шукшин свои черты, свою любовь к деревенскому раздолью, к степи, к реке с ее заросшими малиной, ежевикой, облепихой островами, где так хорошо сидеть с удочкой, с зелеными берегами, по которым столько хожено «бечевой»; приписал то изумление, в которое повергли его городской белый хлеб, электрическая лампочка, модель самолета, а потом и сам самолет, который стоит себе на ровном, открытом месте – хоть бы наглядеться на него! Приписал и свою любовь к чтению – сначала стихийную – а ведь читать научился еще до школы и читал все, что попадет под руку – а потом осмысленную, серьезную, открывавшую ему неведомый мир – точно большую жизнь прожил и всего навидался вдосталь. Приписал и свои трудодни – в тринадцать лет он был уже работником в колхозе – поливал табак на плантации, без конца гоняя туда-сюда упрямого и злого быка, ездил «гусевым» на конной жнейке, иначе говоря верховым, направляющим тягловых коней – и, стало быть, машину точно по жнивью. Город Б., описанный в повести – это несомненно старый деревянный Бийск, Ч-ский тракт – знаменитый Чуйский тракт, а река, с которой прощается Иван, не доезжая города – быстрая Катунь. Взял в повесть Шукшин и неродного папку – своего отчима, маму, сестренку – она выведена под своим настоящим уменьшительным именем Таля. Упомянул он и деда, и друзей-товарищей, одного из которых зовут Васька-безотцовщина (так звали самого Шукшина). Ни в одном из своих художественных произведений не говорил он о себе с такой прямотой – разве что в поздней горестной «Кляузе», но это скорее документальный очерк.

Биографы Шукшина очень поздно обратились к его ранней повести – слишком уж общими, наверное, казались им страницы из жизни Ивана Попова: ну кто из смышленых деревенских ребят не блаженствовал с удочкой, не ходил в ночное, не зачитывался Пушкиным и Гоголем – у всех вроде бы одно. Однако же, если вчитаться, есть в Иване Попове нечто такое, что отличает его среди множества ребят – он наделен драгоценным даром образного видения. «Степь. В травах стоит несмолкаемая трескотня: тысячи маленьких неутомимых кузнецов бьют и бьют крохотными молоточками в звонкие наковаленки, а сверху их жаркой синевы, льются витые серебряные ниточки… Наверное, эти-то тоненькие ниточки и куют на своих наковаленках маленьких кузнецы и развешивают сверкающими паутинками по траве. Рано утром, когда встает солнце, на ниточки эти, протянутые от травинки к травинке, кто-то нанизывает изумрудный бисер – зеленое платье степи блестит тогда дорогими нарядами». Так видит Иван Попов, так видел и юный Шукшин, не умея еще облечь видимое в стройные связные слова, но, чувствуя, что слова эти есть – и надо найти, связать их, чтобы запечатлеть изменчивое, ускользающее чудо жизни. Это не значит, что деревенский парнишка хотел быть писателем – он и сам долго не отдавал себе отчета в своей зоркости и наблюдательности – этот хрупкий дар надо было сберечь до возмужания, пронести через детские и отроческие бедовые годы.

Нелегко начиналась жизнь Василия Шукшина. Он родился 25 июля 1929 года. «Васю я в баньке рожала, – вспоминала мать, Мария Сергеевна Шукшина. – Своего дома у нас с Макаром не было, жили по углам у чужих людей. А рожать я в баньку попросилась». То был год Великого перелома – начала сплошной коллективизации крестьянства. Нелегко шел этот процесс. С одной стороны, Россия всегда была общинной страной. С другой стороны, обобществление частной собственности в деревне принимало глобальные и подчас уродливые формы. Это вызывало протест у крестьянина – не каждому хотелось вот так, за здорово живешь, расстаться со своим налаженным хозяйством. О преимуществах больших коллективных хозяйств с машинной обработкой земель только слухи ходили – зато бестолковщина и перегибы были налицо. Макар Шукшин, совсем еще мальчишка, двадцать с небольшим лет, сгоряча сказанул что-то крамольное – его арестовали и увезли в район, в «каталажку»: «Хотел, сволочь такая, восстание подымать». Так Вася остался без отца.

«Еще многих „взяли“ из деревни, – вспоминал много лет спустя Василий Макарович. – Больше мы их никогда не видели. Все они в 1957 году полностью реабилитированы „за отсутствием состава преступления“.

Остались мы с мамой: мне три с лишним года, Наташке, сестре, – семь месяцев. Маме – двадцать два.

Нас хотели выгнать из избы. Пришли двое: – Вытряхивайтесь.