Василий Шукшин. Земной праведник

Мы были молоды и не поняли серьезность момента. Кроме того, нам некуда было идти. Мама наотрез отказалась „вытряхиваться“. Мы с Наташкой промолчали. Один вынул из кармана наган и опять сказал, чтобы мы вытряхивались. Тогда мама взяла в руки безмен и стала на пороге. И сказала: „Иди, иди. Как дам безменом по башке, куда твой наган девается“. И не пустила – ушли. А мама потом говорила: „Я знала, что он не станет стрелять. Что он, дурак, что ли?“»[9].

Отца Вася не запомнил – его место поначалу занял дед. Мама, Мария Сергеевна Шукшина вспоминала, что дед особо выделял Васю среди другой ребятни и наказывал ей «беречь этого парнишку, беречь и учить – парнишка смышленый». Вася отвечал деду той самой привязанностью, которая по сути своей и есть сыновнее чувство, но «прибиться к деду» так и не успел – в осиротевшую семью вошел новый человек с чужой, но созвучной и потому особенно раздражавшей Васю фамилией – Куксин, Павел Николаевич Куксин, отчим. Он усыновил детей, но за Васей таки осталось прозвище «безотцовщина» и фамилия по матери: Попов. С отчимом Вася сошелся не сразу, и только потом понял, какой это был золотой человек. Взяв «за себя» «соломенную вдову» с двумя детьми, он твердой рукой повел дом и, конечно, поднял бы ребят, поставил их на ноги, если бы не война – в 1942 году он погиб на фронте. В повести «Из детских лет Ивана Попова» Шукшин оставил его портрет: «Он был очень красивый человек, смуглый, крепкий, с карими умными глазами…». Так семья осиротела во второй раз.

С тех пор, как Шукшин начал связно помнить свою жизнь, сам обозначил этот возраст: двенадцать лет – он работал. В деревне на двенадцатилетнего подростка уже не смотрят как на ребенка – начинают приучать к хозяйству, к труду и все чаще требовать как со взрослого. Война умножила эти требования, заставила повзрослеть в считанные месяцы. Ребята работают с раннего утра до захода солнца. Лето 1942 года. «Жара несусветная. И нет никакой возможности спрятаться от жары. Рубаха на спине накалилась и, повернешься, обжигает… Жара жарой, но еще смертельно хочется спать, встали чуть свет, а время к обеду. Я то и дело засыпаю в седле, и тогда не приученный к этой работе мерин сворачивает в хлеб… Сашка орет: – Ванька, огрею! Бичина у него длинный – может достать. Я потихоньку матерюсь и выравниваю коня…». Это тоже – «Из детских лет Ивана Попова». Но и в пекле поденной работы мальчишка не теряет своего дара образного видения. «Оглушительно, с лязгом звонко стрекочет машина, машет до бела отполированными крыльями (когда смотришь на жнейку издали, кажется, кто-то заблудился в высокой ржи и зовет руками к себе); сзади стоячей полосой остается висеть золотисто-серая пыль». Очень скрашивает жизнь этот самый дар.

Зимой – тяжелее. Плохо с едой, нечем топить, не хватает сена корове. Потом Шукшин напишет рассказ «Далекие зимние вечера», в котором дети затевают игру, чтобы не думать о еде, и все ждут, что придет мать и принесет им поесть; и она приносит – кусок мяса и немного муки. И каково же детское разочарование: это нельзя съесть сразу: надо еще ждать – пока мама замесит тесто, пока разделает мясо, пока закипит вода и сварятся пельмени. А сон одолевает детей, нет сил с ним бороться, и мать будит, будит их, чтобы они поели хоть бы и на ночь, не заснули голодными.

В «Калине красной» Егор Прокудин вспоминает, как они с матерью ходили рубить молодые березки и потом тащили их домой – мать выбирала себе побольше, а ему – поменьше. Березняк около села рубить запрещалось, но все равно ходили – нечем было топить. Шукшин рассказывал, как сельский активист, рыжебородый Яша Горячий приходил к ним с обыском, грозил пальцем, потом лез на полати и сбрасывал оттуда березовые чурбаки. Вспоминал и то, как весной выпускали корову Райку пособирать клочья сена, вытаявшего из под снега по обочинам дорог и по плетням – и очень боялись, чтобы не нарвалась она на чьи-то вилы – такой в селе случай был, о нем тоже вспоминал Егор Прокудин: с этого и началось его падение – появилась уверенность во всемогуществе и безнаказанности зла.

Не было в жизни Егора Прокудина председателя колхоза Ивана Алексеевича, который жил вместе с ребятами на пашне, бегал иной раз за кем-то из огольцов на деревянной ноге, грозя плетью тем, кто самовольно бегал в деревню или спал на пашне, или ломал инвентарь, но при том был добродушный человек большого терпенья и совестливости. Не было учительницы, эвакуированной из Ленинграда, которая составила бы для него список, чтобы брал он по нему в библиотеке книги Пушкина, Гоголя, Некрасова, Тургенева, научила читать – не так, как читал раньше, без разбору, глотая всякий печатный текст. У Василия Шукшина все это в жизни было. Сколько их, таких вот добрых наставников, встретил он на своем пути – сам потом говорил: «Мне везло на умных и добрых людей». И постепенно укреплялся он в понимании добра как жизнедвижущей силы, укреплялся в понимании человеческого достоинства как непременного долга перед самим собой и всеми людьми.