Вассал и господин

Спроси кто у Агнес в этот момент, как она так смогла стражника утихомирить, откуда дар у нее такой, девушка бы и не ответила. Не знала она, откуда эта сила в ней взялась, просто когда карета встала у виселиц, как висельника она увидела, так знала уже, что делать будет.

И висельник, и Максимилиан глядели на нее. Мужик с восхищением, а юноша замер от удивления и страха, рот открыв. Это ей нравилось – особенно что Максимилиан так смотрит.

– Что рот-то раззявил, – бросила она, – найди у стражника ключ, отопри колодки, выпусти человека.

– Не слышали вы, что ли? – отвечает он ей. – Душегуб это. Вешать его нужно.

А она смотрит на него с усмешкой и спрашивает:

– А ты сам не душегуб?

Обомлел Максимилиан, побледнел, вспомнил он ночь в тюрьме Хоккенхайма, стоит и понять не может, откуда она про то знает, ее же не было там.

А она и не знала ничего, просто угадала, угадывать тайны людские направилось ей.

– Так душегуб ты или нет? – спрашивает девушка, улыбаясь. А сама уже все знает по лицу его. – Не дождешься тебя, – говорит ему девица с досадой, садясь возле стражника, – ни в чем от тебя прока нет. Никудышный. – Находит ключи от колодок в его кошельке, быстро идет и отпирает колодки, приговаривая: – Торопиться нам надо, скоро люд здесь будет.

Мужик еле встал, распрямился, руки растирает, головой вертит. А сам идет к стражнику, склоняется над ним и с пояса его нож вытаскивает.

Агнес только на Максимилиана поглядела, как взгляд юноши увидела и руку его на рукояти кинжала, так крикнула мужику:

– Не смей!

Мальчишка-то пылок был, он мог на висельника и кинуться, хоть висельник в два раза его шире, но Максимилиан целыми днями с оружием упражнялся. Еще неизвестно, чья бы взяла. И поэтому Агнес повторила твердо, пока мужик еще не сделал дела:

– Не смей! Ко мне ступай!

Мужик тут же пошел к ней.

– На колени встань!

Тот сразу повиновался, не раздумывая.

– Имя свое назови! – сказала она и протянула ему руку.

– Игнатий Вальковский меня зовут, госпожа.

– Целуй руку, Игнатий, ибо до конца дней своих поклялся мне быть слугой.

Игнатий сунул нож под мышку, огромными своими черными руками взял белую руку своей госпожи и поднес к губам.

– Раб я ваш навек, – сказал он и едва прикоснулся к белой коже, чтоб щетиной не царапать ее.

– Не забывай клятву свою. Забудешь – проклят будешь, – пообещала она. – Все, ехать нужно. Садись на козлы.

И пошла к карете.

– Госпожа, только в Мален мне ехать не резон, – шел за ней следом Игнатий.

– Так поедем в Хоккенхайм, если ночи не боишься, – бросила она, садясь в карету без помощи Максимилиана.

– Так ночь – мое время, – оскалился Игнатий, выхватил из руки юноши хлыст и полез на козлы.

Агнес глянула на Максимилиана из окна кареты и произнесла, губу нижнюю выпятив:

– К господину ступай, увалень никчемный.

Щелкнул хлыст, и уставшие кони почувствовали опытную руку. Карета тронулась и вскоре исчезла вдали. А Максимилиан стоял на обочине – остался один, вечером, без коня, почти без денег, с разодранными щеками и погрызенными губами, вдали от своих людей и господина. Но он был несказанно рад и благодарил небо, что наконец, распрощался с госпожой Агнес. Век бы ее больше не видать.

А потом он поглядел на приближающуюся телегу с мужиками, на стражника, что сидел у колоды на траве, и пошел прочь побыстрее. И то ли от спешки, то ли от глупости не пошел он в город, где мог бы переночевать, а двинулся на юг, обратно в Эшбахт.

* * *

…Сыч собрал хворост. Велено протопить камин, ну, значит, будет топить. Волков сидел мрачный у обоза и глядел, как солдаты Рене ставят ему палатку. Дома в Ланне у него шатер прекрасный был, но не в Ланн же за ним ехать. Ничего, поживет в палатке, пока сырость и вонь из дома не выветрятся. Пока Ёган крышу не покроет, пока мебель не привезут, пока стекла не вставят, пока… Пока… Пока…

«Вот тебе и лен в прокорм, – в который раз думал он, раздражаясь, – вот тебе и награда от добрых сеньоров. Лживые люди, служить им – глупость, верить – еще большая глупость, особенно барону».

Он глядел на солдат, которые вовсе не были так грустны, как он, наоборот, отчего-то веселы и дело делали так споро, что и сержантам за ними приглядывать было не нужно. Одни ставили палатки, другие рубили кустарник, что рос вокруг, складывали его в большие кучи. Это про запас, через пару дней высохнет на солнце и пойдет в костер. Другие искали деревья, которых было совсем немного вокруг, да и те были совсем молодые, и рубили их на нужды. И все они находились в добром расположении духа. Словно пришли домой из долгого похода.

«Радуются, дураки, – думал Волков, – чему радуются, чем кормиться будут в пустыне этой?»

И тут приехал Бертье. Еще один счастливый дурак. Радуется, улыбается. Лошадь еле жива от усталости, не иначе как гнал ее понапрасну. А лошадь-то Волкова. К луке седла привязаны три мешка: шевелятся, потявкивают.

Бертье эти мешки к нему несет, хвалится:

– Кавалер, честное слово, удача нам была. Не зря я вас уговорил, не зря поехал.