Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

„Петрушка“ разбередил рану, едва зажившую после обиды из-за „Шехеразады“, — пишет он. — Декорация комнаты Петрушки смялась при перевозке из Петербурга, причем пострадал портрет Фокусника, который занимает центральное место на одной из стен. По моему замыслу, роль этого портрета в драме значительна; Фокусник повесил его сюда, чтобы ежечасно напоминать Петрушке о своей власти над ним и исполнять его духом покорности. Но Петрушку в его принудительном заключении как раз лик его страшного мучителя более всего возбуждает, и под его леденящим взглядом он отдается порывам возмущения: ему он показывает кулаки, ему посылает проклятия. Портрет необходимо было починить, причем срочно, а у меня, как назло, сделался нарыв на локте, и я был вынужден сидеть дома. Тогда починку портрета любезно взял на себя Бакст, и я не сомневался, что он справится с задачей наилучшим образом.

Каково же было мое изумление, когда через два дня на генеральной репетиции я увидел вместо моего портрета Фокусника совершенно другой, повернутый в профиль, с глазами, глядящими куда-то в сторону. Если бы я был здоров, я бы, разумеется, постарался устроить это дело полюбовно; вероятно, Бакст просто перестарался и никакого злого умысла не имел. Но я явился в театр в лихорадке, рука нестерпимо болела, настроение было более чем нервозное, и все это, вместе взятое, привело к тому, что изменение портрета показалось мне возмутительным издевательством над моей художественной волей. Сразу вспомнился прошлогодний афронт, и вскипевшее во мне бешенство выразилось неистовым криком на весь театр, наполненный избранной публикой: „Я не допущу! Снять, моментально снять! Я не потерплю этого!“ После этого я швырнул на пол полную рисунков папку, выбежал вон на улицу и помчался домой…

Состояние бешенства длилось целых два дня. Напрасно Серов сразу вызвался вернуть портрету его первоначальный вид и исполнил это с трогательным старанием; напрасно неоднократно приходил Нувель и старался объяснить, что произошло недоразумение, что и Сережа и Бакст очень жалеют о случившемся, я не слушал и не унимался. Не унималась и боль в руке, пока доктор не взрезал опухоли.

Сереже я послал заявление об отставке от должности художественного директора и объявил, что и в Лондон я уже не поеду…»

Вторая программа парижского сезона состоялась во вторник 13 июня, неделю спустя после первой. Она началась с «Шехеразады», в которой прекрасная, страстная и трогательная Карсавина заменила Рубинштейн. Но холодность и бесчувственность мимического исполнения Рубинштейн добавляли этому садистскому балету дополнительный эффект, без нее он уже никогда не будет прежним. Снова Карсавиной и Нижинскому приходилось танцевать в трех балетах за один вечер. Пока они переодевались в костюмы для «Призрака розы», звучала оркестровая интерлюдия из «Града Китежа» на фоне батального пейзажа Рериха. Затем следовал «Петрушка».

При постановке «Петрушки» Бенуа, возможно, что-то позаимствовал у Мейерхольда, хотя и не упоминает об этом в своей книге*[196]. Они с Мейерхольдом всегда критиковали друг друга. 9 октября 1910 года Мейерхольд показал в ресторане-кабаре Дома интермедий программу, включавшую «Покрывало Пьеретты» Артура Шницлера, которую переименовал в «Шарф Коломбины», на музыку Донани, с декорациями Сапунова. Как и в «Петрушке», создатели пытаются воспроизвести жутковатую гофмановскую атмосферу. Между страдающим от безнадежной любви Пьеро, заключившим с Коломбиной договор о самоубийстве, который она не выполнила, можно провести аналогию с Петрушкой. Церемониймейстер, большеголовый Капельмейстер, распоряжающийся судьбами персонажей с высоты своего табурета, увидев Коломбину мертвой рядом с Пьеро, в ужасе бежит через зрительный зал, словно признавая свою вину. Его образ в какой-то мере предвещает играющего на флейте Фокусника Бенуа и его финальный уход со сцены в преследующим его призраком Петрушки.