Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

7 декабря Карсавина, Нижинский и Дягилев, только что вернувшийся из Парижа, завтракали с леди Джульет Дафф на Верхней Брук-стрит и расписались в ее книжечке для дней рождения. Дягилев после своей росписи добавил: «L’ami des dieux» — «Друг богов». Нижинский более скромно и с желанием польстить написал: «Le Spectre à la rose»[222].

Лондонский сезон закончился в субботу 9 декабря, Карсавина и Нижинский танцевали в «Карнавале», «Сильфидах», «Призраке» и «Шехеразаде» — вот это вечер! После па-де-де, вальса до-диез-минор в «Сильфидах» аплодисменты были настолько бурными, что Карсавиной и Нижинскому пришлось повторить его. Это было первое выступление на бис в течение двух лондонских балетных сезонов. И кто же возглавил этот взрыв аплодисментов? Настоящий эстет и художник, оформивший «Первую пьесу Фанни». Через несколько дней Чарльз Рикеттс опишет восторги этого вечера в письме к другу: «Я ощущаю горечь и меланхолию… русские покинули нас! В свой последний вечер они танцевали так, как танцуют только в раю, — Карсавина затмила все бриллианты, которые царь подарил ее сопернице (забыл ее имя), а Нижинский почти не касался земли, а смеялся над нашими печалями и страстями, паря высоко в воздухе. Это я вызвал на бис бессмертный иронический вальс Шопена».

Преданный русскому балету Ричард Кейпелл из «Дейли мейл» заметил, что «единственный печальный итог Русского сезона, который открыл нам новое искусство — балет, превратив ветхое и скучное занятие в невообразимую радость», состоял в том, что «всего лишь сто тысяч зрителей удостоились счастья мимолетно увидеть эту новую красоту». О «Шехеразаде» он написал так: «Мысль о том, что только наша эпоха в истории искусства способна создать такие сценические зрелища, служит вознаграждением за некоторые гнетущие условия современной жизни». Похоже, он подсознательно вторит Оскару Уайльду, назвавшему желтый атлас утешением во всех случаях жизни.

После трех первых балетов прозвучали «оглушительные аплодисменты», но в этот словно насыщенный электрическими разрядами вечер драма «Шехеразада» совершенно потрясла зрителей. О финальной сцене резни Рикеттс написал: «Они вкладывали столько красоты в свою смерть, что мы полюбили смерть, и какой-то еврей, сидевший позади меня, воскликнул: „О! Мой бог!“ Публика притихла и безмолвно аплодировала. Звуки на мгновение стихли, и тогда этот прыщ, французский дирижеришка, завел: „Боже, храни короля“, как бы естественно предполагая, что британцам следует надеть пальто и шляпы и разъехаться по пригородам». Бедный Монте, по-видимому, понимал, что после столь длительного концерта его оркестранты с нетерпением ждут возможности уйти. Но помешать Рикеттсу было невозможно. «Я побледнел от гнева и, когда оркестр замолчал, во весь голос и даже еще громче завопил: „Карсавина!“ Последовала пауза, затем раздался рев галерки, словно грохот отдаленной пушки, и театр аплодировал двадцать минут». Ричард Кейпелл, которому уже следовало быть на пути к Флит-стрит и писать статью, остался, чтобы присоединиться к аплодисментам и заметить, сколько времени они будут продолжаться. «Зрители от первых рядов партера до последних рядов галерки аплодировали, приветствовали артистов громкими возгласами и размахивали носовыми платками целых двадцать минут. Танцовщики получили много подарков. Среди них был большой букет цветов и золотой брелок в форме балетной туфельки с посвящением мадам Карсавиной, и огромный лавровый венок, перевитый лентами национальных британских цветов, месье Нижинскому, деньги на которые пожертвовали постоянные посетители галерки „Ковент-Гарден“».

Нижинский за кулисами после «Призрака розы».

Карикатура Жана Кокто.

Слева направо: Бакст, неизвестный, Дягилев, Мися Эдвардс, Василий, Серт, Нижинский

На следующий день, оставив Нижинского с матерью и сестрой, Дягилев приехал на пару часов в Париж для того, чтобы подписать контракт с Оперой в отеле «Грийон». Из Парижа он телеграфировал в Лондон с тем, чтобы узнать о местонахождении Павловой, затем ночным поездом отправился в Берлин, где окончательно договорился о гастролях в январе. К 15 декабря он уже был в Петербурге и телеграфировал Астрюку с просьбой задержать Карсавину, жившую в Париже в отеле «Ваграм» и собиравшуюся уехать в Россию на следующий день. Ему пришлось искать замену Шоллар, которая хотела вернуться домой на Рождество, и он нанял Надежду Баранович. А так как участие Карсавиной вызывало сомнение, он пригласил на роль Коломбины Эльзу Билль, уже танцевавшую с его труппой в начале года.