Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Дягилев подписал контракт с немецким импресарио, по которому должен был дать пятьдесят три представления в Берлине в течение 1912 года, разделив их на два сезона, один из которых состоится в начале, другой — в конце года. За январскими выступлениями в Берлине должен был последовать с таким нетерпением ожидаемый сезон в Народном доме в Петербурге, который должен был начаться (несколько позднее, чем первоначально планировалось) 24 февраля и продолжиться в марте. В начале января Дягилев телеграфировал из отеля «Кайзергоф» Кшесинской в Петербург с просьбой узнать, возможно ли будет вновь привлечь к работе Пильц. Одновременно он вел переговоры с двумя экзотическими танцовщицами, Напьерковской и Матой Хари (которую впоследствии обвинили в шпионаже и расстреляли). Он хотел, чтобы они исполнили партии Богини и Девушки в «Синем боге», надеясь удивить ими русскую столицу. То была отчаянная попытка повторить сенсационный успех Иды Рубинштейн в его ранних экзотических балетах. Он договорился с Матой Хари на семь представлений за 3000 франков плюс путевые расходы, но ему не удалось заручиться участием Напьерковской на шесть недель за 6000 франков. Для того чтобы усилить состав труппы, он подписал также контракт с Карлоттой Замбелли из Парижской оперы. Ей обязались заплатить 20 000 франков за семь представлений плюс путевые расходы. Она должна была танцевать в «Жизели», «Призраке розы», «Жар-птице» и еще в одном спектакле по согласованию, по-видимому, ее выступления намечались на те вечера, когда Карсавина выступала в Мариинском.

А пока строились планы гастролей Русского балета в августе в Довиле в Нормандии, их организатор Корнюше намеревался превратить этот город в самое дорогое и элегантное место для развлечений миллионеров, чтобы его летний сезон соперничал с зимним и весенним сезонами в Монте-Карло. Чакки из Южной Америки, которого Астрюк со своей страстью к кодам прозвал Хименой, по необъяснимой причине наградив его именем героини корнелевского «Сида», надеялся увезти русскую труппу за океан сразу же после окончания гастролей в Довиле. В конечном итоге это путешествие будет отложено на год.

20 января произошла большая беда — дотла сгорел Народный дом*[226]. Все попытки Дягилева найти другой театр для Русского сезона оказались напрасными. Ему пришлось не только расторгнуть контракт с Замбелли и Матой Хари, но и искать работу для труппы, чтобы занять ее до апреля, когда начнется сезон в Монте-Карло. Последовал поток телеграмм. К этой деятельности подключился немецкий импресарио. Чудом удалось договориться в столь короткий срок о трех днях в Дрездене, восьми представлениях в течение трех недель в Вене и неделе в Будапеште. Таким образом положение было спасено.

Но Карсавина должна была вернуться в Россию, где рассчитывала выполнить свои обязательства перед Мариинским театром, одновременно принимая участие в дягилевском сезоне в Народном доме. Она рассказывает:

«Как нечто само собой разумеющееся, Дягилев заявил мне: „Вы, Тата, конечно, не собираетесь нас покинуть. Мне поставили непременным условием ваше участие“. — „Но мой отпуск кончается, Сергей Павлович“. — „Это все пустяки, сейчас никто не ходит в Мариинский театр, кроме учащихся молокососов. Телеграфируйте и попросите продлить отпуск“. Хотя я действительно должна была выступать только в утренниках для молодежи, в просьбе мне отказали. Окольными путями Дягилев обращался ко всем власть имущим в Петербурге, но тщетно. Теляковский оставался непоколебим. Мне ничего не оставалось, как уехать. К счастью, меня поддержал Светлов, преданный друг, он часто присоединялся к нам. Без его поддержки я не смогла бы противостоять тому натиску, которому подвергалась последние десять дней в Берлине, печальные десять дней, проведенных в основном в слезах у телефона. Дягилев вызывал меня беспрестанно; каждый вечер он вызывал меня, чтобы „обсудить дела“. Я поняла, что контракт может быть расторгнут, если я уеду. Исчерпав все аргументы, он был вынужден смириться, но его расстроенный вид разрывал мне сердце. В последний вечер он сидел в моей артистической уборной. Мои распухшие от непрерывных слез веки были похожи на две маленькие красные сосиски. Дягилев сидел и посасывал рукоятку своей палки, что служило у него признаком депрессии, и неожиданно усталым тоном, как бы случайно, предложил: „Давайте посмотрим железнодорожное расписание“. Он высчитал, что если я уеду норд-экспрессом ночью, сразу же после представления в Дрездене, то смогу прибыть в Петербург рано утром в день спектакля. Это казалось посланным Богом выходом из положения».