Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Дягилев надеялся, что, если Вацлав увидит Карсавину в «Петрушке», испытанное потрясение поможет ему обрести рассудок. Труппа выступала в Парижской опере. Ромола находилась тогда в Америке, так что Дягилев договорился с Тэссой. В конце декабря 1928 года он отправился с Лифарем в квартиру в Пасси. Нижинский лежал в халате на низкой кровати, «обкусывая ногти до крови, — писал Лифарь, — или увлеченно играя запястьями». Лифарь приблизился и поцеловал ему руку. «На мгновение он бросил на меня сердитый подозрительный взгляд затравленного животного, затем внезапно удивительная улыбка озарила его лицо — улыбка настолько добрая, по-детски чистая, такая светлая и незамутненная, что я всецело попал под ее обаяние». Сначала он не обращал внимания на Дягилева, но постепенно все больше и больше осознавал его присутствие и «время от времени, как совершенно нормальный человек, он, казалось, внимательно слушал то, что говорил Дягилев». Дягилев делал вид, будто собирается повезти Нижинского в театр с единственной целью — сфотографироваться с труппой, но Лифарь почувствовал за притворным равнодушием его истинные намерения. «По тому, как загорелись его глаза, я понял, как много он ожидает от этой поездки — фактически чуда». Дягилев измерил взглядом Лифаря и Нижинского, последний оказался ниже на полголовы. Он шел сутулясь. «Его ноги были ногами великого танцора с некогда выпуклыми мускулами, но ставшими теперь такими вялыми, что приходилось только удивляться, как они поддерживают его тело». Лифарь побрил его.

Этим вечером Дягилев сидел с Нижинским в ложе Оперы. Бывшие коллеги приходили в первом антракте, чтобы выразить свое почтение, но Вацлав никак не реагировал. Во втором перерыве они с Дягилевым пришли на сцену, где были установлены декорации «Петрушки». Карсавина так описывает этот эпизод:

«Дягилев говорил с ним с деланной веселостью и вел под руку по сцене. Толпа артистов расступилась. Я увидела пустые глаза, неуверенную походку и пошла навстречу, чтобы поцеловать Нижинского. Застенчивая улыбка осветила лицо, и он посмотрел мне прямо в глаза. Мне показалось, что он узнал меня, и я боялась вымолвить слово, чтобы не спугнуть с трудом рождающуюся мысль. Но он молчал. Тогда я окликнула его: „Ваца!“ Он опустил голову и медленно отвернулся. Нижинский позволил подвести себя к кулисе, где фотографы установили аппараты. Я взяла его под руку. Так как меня попросили смотреть прямо в объектив, я не могла видеть движения Нижинского. Вдруг среди фотографов произошло какое-то замешательство: повернувшись, я увидела, что Нижинский наклонился вперед и испытующе всматривается мне в лицо, однако, встретившись со мной взглядом, он отвернулся, словно ребенок, старающийся скрыть слезы. И это движение, такое трогательное, застенчивое и беспомощное, пронзило болью мое сердце».

На сделанной фотографии Бенуа и Григорьев запечатлены в смокингах, Карсавина в костюме Балерины, она держит под руку Нижинского, он — в темном костюме и белой рубашке с белым носовым платком в нагрудном кармане, Дягилев во фраке, его левая рука лежит на плече Нижинского, и Лифарь — в костюме Арапа. Нижинский, улыбаясь, смотрит вниз и немного вбок, а покровительственный взгляд Дягилева с притворной гордостью обращен на него. Когда Вацлава проводили обратно в ложу, он раскраснелся и разгорячился. По окончании представления он не хотел уходить и, когда его выводили, кричал: «Je ne veux pas»[400]. Чуда не произошло.

Мари Рамбер присутствовала в тот день в театре. После балета она поспешила за кулисы и с верхней площадки лестницы, ведущей из длинного коридора, вдоль которого размещались артистические уборные, посмотрела вниз и увидела, как Дягилев помогает Нижинскому сесть в машину, но не подошла к нему. С другой стороны Нижинского поддерживал Харри Кесслер. В своем дневнике за четверг 27 декабря 1928 года Кесслер записал:

«Вечером на представлении дягилевского балета в Опере. „Соловей“ и „Петрушка“ Стравинского. После представления я ждал Дягилева в коридоре за сценой, он появился в сопровождении невысокого осунувшегося молодого человека в поношенном пальто. „Вы знаете, кто это?“ — спросил он. „Нет, — ответил я, — совершенно не могу припомнить“. — „Но это Нижинский!“ Нижинский! Меня словно громом поразило. Его лицо, лучезарное, как у юного бога, оставшееся навечно в памяти у тысяч зрителей, стало теперь серым и дряблым, лишенным выражения. Оно только мимолетно освещалось бессмысленной улыбкой, словно мерцающим отблеском угасающего пламени. Ни единого слова не сорвалось с его губ. Им предстояло спуститься на три марша лестницы. Дягилев, поддерживая его под руку с одной стороны, попросил меня поддержать его с другой, так как Нижинский, прежде способный, как казалось, взлететь выше крыш, теперь передвигался неуверенно, нащупывая дорогу. Я поспешно пришел на помощь, обхватив его тонкие пальцы, и попытался приободрить его добрыми словами. Он устремил на меня взгляд своих больших глаз, бессмысленный и бесконечно трогательный, словно у больного животного.