Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Бенуа, посоветовавший Дягилеву воспользоваться глазуновской вакханалией, считал ее одной из лучших постановок Фокина наравне с половецкими плясками и танцем шутов из «Армиды». Он назвал ее «чудным видением сияющей красоты древнего мира». Вакханалия вызвала такой восторг у зрителей, что дирижировавшему в тот вечер Черепнину пришлось на несколько минут остановить оркестр. Танцоры, потерявшие надежду продолжить спектакль, решили, что им лучше выйти на аплодисменты, хотя драма еще не закончилась, а это противоречило принципам Фокина. С ложа Клеопатры, завешанного покрывалом, он увидел, что за кулисами происходит спор. Сам он так описывает это:

«И вот я с ужасом вижу, что мои древнегреческие вакханки и бородатые фавны берутся за ручки и, выстроившись в ряд, выходят поклониться. Я вырываюсь из объятий Клеопатры и тигром бегу навстречу артистам, нарушившим цельность картины, не послушавшимся моего приказания. Я сам не знал, что буду делать. Не успел решить. Через несколько шагов моего все же „египетского“ бега аплодисменты смолкли, оборвались. Тишина мертвая. Мои „греки“ смущенно пятятся в кулису. Выждав паузу в своей повелительной позе, я сделал вид, что вижу приближающуюся плачущую мою невесту, и опять бросился в объятия Клеопатры».

Верховный жрец приносит чашу с ядом. Клеопатра выносит ее на середину сцены, увлекая Амуна встать рядом. Он вглядывается в ее глаза в надежде увидеть хоть какой-то признак милосердия, но она остается непреклонной. Он осушает чашу; яд делает свое дело. Царица приподнимает его за подбородок, бесстрастно наблюдая за агонией, отразившейся в его глазах, затем отпускает его, и он безжизненно падает на землю. Мгновение она стоит, получая какое-то садистское наслаждение, затем подает знак слугам и покидает храм, опираясь на своих рабов. Верховный жрец, проходя мимо, набрасывает черное покрывало на тело Амуна. Занимается заря. Крадучись, в поисках своего возлюбленного возвращается Таор, крошечная фигурка в огромном пустом храме. Она сбрасывает покрывало с его тела, целует в губы, ласкает его руки, затем, осознав, что он погиб безвозвратно, ударяет себя в грудь и падает на его тело.

«Клеопатра» оказалась настолько привлекательной для публики, что Астрюк и Дягилев стали давать ее после длинной оперы «Иван Грозный», видимо полагая, что один Шаляпин не сможет обеспечить полных сборов. Произошли и другие изменения в программе. Было объявлено о дополнительных представлениях. Как и планировалось, с 6 июня к репертуару добавилась опера Серова «Юдифь»; в ней пели Шаляпин и Литвин, а «Павильон Армиды» завершал программу. Любопытный факт: хотя музыка Глинки к «Руслану» превосходит «Юдифь», все постановки этой оперы были отменены после премьеры и заменены «Юдифью». Возможно, это произошло из-за того, что в «Руслане» не было роли для Шаляпина.

Дягилев надеялся, что в будущем году труппе удастся выступить в «Гранд-опера». Имея это в виду, он решил, что 19 июня, сразу после закрытия сезона в Шатле, русским артистам следует принять участие в специальном гала-представлении в пользу общества французских актеров, устроенном в великолепном театре Гарнье, ставшем в прошлом году свидетелем успеха «Бориса Годунова». Днем состоялась репетиция, на которую Павлова пришла в повседневной одежде и выглядела на удивление привлекательно. Когда она намечала движения своей мазурки, придерживая подол платья, Фокин сказал Карсавиной: «Не знаю, что это — солнечный свет, успех нашего сезона или ее летнее платье, но мне кажется, я прежде никогда не видел ее такой элегантной». Кроме «Сильфид», труппа танцевала «Пир», а Шаляпин и русский хор исполнили два акта «Бориса». Представление, естественно, имело огромный успех, и Дягилев, довольный своими артистами (хотя тогда они принадлежали еще не ему, а императорским театрам), впервые появившимися на знаменитой сцене, начал вести переговоры с Мессаже и Бруссаном по поводу Русского сезона в 1910 году. На устроенном позже вечере Дягилев произнес речь, в которой благодарил труппу, а министр вручил Академическую пальмовую ветвь Павловой, Карсавиной, Фокину, Нижинскому и Григорьеву[114].

Однако две причины омрачали счастье Дягилева. Одна — финансовая, а другая — связанная с болезнью Нижинского. Уже накануне гала-представления в Опере у него заболело горло и он не смог танцевать на частном вечере, который давали на следующий день.