Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Этот soiree artistique inoubliable[115], как его определила «Комедья», состоялся в доме месье и мадам Эфрюсси на авеню дю Буа. В садах с густыми зарослями деревьев, освещенных электричеством, русские танцоры исполнили характерный танец из «Пира», Смирнов спел арию тенором из последнего акта «Тоски», «La nuit de mai»[116] Римского-Корсакова и несколько русских народных песен; для «Сильфид» здесь была совершенная декорация. Дягилев устроил все таким образом, что Нижинскому должны были заплатить 1000 франков за вечер, а Карсавиной 500. Как мы знаем, Нижинский не мог выступить, и Астрюк, всегда испытывавший симпатию к Карсавиной, сообщил ей по секрету, что она имеет в лице мадам де Эфрюсси самую «ревностную поклонницу» и хозяйка хочет, чтобы и она получила 1000 франков, что было для нее тогда огромной суммой. Восхищение мадам Эфрюсси Карсавиной не имело границ, и балерина нашла свой туалетный столик украшенным белыми розами. Дягилев попросил своего друга Боткина осмотреть Нижинского, и тот поставил диагноз — брюшной тиф, возможно, из-за питья воды из-под крана. Управляющий отелем опасался инфекции, так что Дягилев снял небольшую меблированную квартиру и стал ухаживать за больным. Именно в этой квартире Дягилев предложил Нижинскому жить вместе, и танцор согласился.

Светлов заехал в Шатле присмотреть за отъездом труппы.

«Огромная сцена выглядела темной и мрачной. Несколько рабочих в синих блузах упаковывали декорации. В глубине сцены режиссер (Григорьев. — Р. Б.) выплачивал артистам последнее жалованье. Критик Кальвокоресси, который внес такой большой вклад в успех русского балета и так много помогал танцорам*[117], а к концу шестинедельного сезона даже ухитрялся, совершая героическое усилие, объясняться по-русски, теперь горестно метался по сцене. Он был явно огорчен. Со всех сторон его окликали женские голоса: „месье Кальво“ или просто „Кальво“…»

Наслаждаясь ослепительным солнечным светом парижских шумных приветствий и любовью к Нижинскому, Дягилев целый месяц был словно зачарован, ему все казалось возможным, и он не позволял денежным проблемам отравить свое счастье. Но уже 15 июня из уст Астрюка прозвучала предостерегающая нота. Он написал Дягилеву, что на сегодняшний день они имеют 405 000 франков, а к концу сезона могут рассчитывать на 500 000 или 510 000, в то время как общая сумма расходов составила 600 000. Свободный от финансовой ответственности, Астрюк испытывал моральный долг, как спонсор Дягилева в Париже, и интересовался, как будут оплачены счета.

Натиск кредиторов чуть не сорвал гала-представление в Опере. Ситуацию снова спас кредит Астрюка. Группа радовалась восторженному приему публики, и никто, даже Нижинский или Григорьев, не имели ни малейшего представления о том дефиците, который на следующий день обрушится на Дягилева**[118].

20 июня Дягилев предоставил Астрюку полный список огромных долгов, и истинное положение наконец прояснилось — необходимо было изыскать 86 000 франков. Один из поручителей, который не был обязан предоставлять денег, поскольку средние сборы за представление превысили 25 000 франков, тем не менее щедро внес 10 000 франков, но кредиторы Дягилева стали обращаться к Астрюку. Последний не стал медлить и завладел единственным имуществом Дягилева — декорациями и костюмами Русского сезона.

Под них он получил заем в 20 000 франков от Сосьете де Монако, с условием, что декорации перейдут к казино, если им не заплатят к определенному сроку. В то же самое время он выполнял официальное наложение ареста на имущество Дягилева в «Отель де Оланд». Драпировщик Бельсак уже предпринял подобный шаг в своих интересах. Дягилев задолжал отелю несколько тысяч франков. Астрюк приступил к процессу объявления Дягилева банкротом в Tribunal de Commerce de la Seine[119]. Наконец, Дягилев подписал документ, где брал на себя обязательство возвратить Астрюку 15 000 франков 7 октября.