Вацлав Нижинский. Воспоминания

Он сдержал слово. Он пошел в город к детскому врачу и вернулся, неся под мышкой стерилизатор и книгу о воспитании младенцев и уходе за ними. С бесконечной заботой он простерилизовал и приготовил бутылочки, и с двенадцати часов того дня он сам кормил Киру.

Вацлав вырезал для нее из дерева маленькие игрушки и разрисовывал их. Он пользовался яркими красками, но всегда заботился о том, чтобы краска была безвредной; казалось, что он подумал обо всем. Он расписал всю детскую комнату и мебель в ней, и детская из белой больничной палаты превратилась в волшебное жилище из русской сказки.

Моя кузина Лили де Маркус была виртуозной пианисткой, ученицей знаменитого Зауэра, и блестяще играла на фортепьяно. У нее было доброе сердце, и она поняла, что значит для Вацлава жить без искусства. Поэтому она предложила играть для него каждый день. И тут же у него возникли в уме замыслы нового сочинения. Он уже достаточно давно думал о том, чтобы создать балет об эпохе Средневековья. Угловатые движения и танцы того времени идеально подходили для выражения идей Вацлава. Он протанцевал передо мной несколько ролей из своего нового балета, и они напомнили мне позы статуй на соборе чистейшего готического стиля. Разумеется, ему хотелось иметь для этого балета специально сочиненную музыку, но в то время такой возможности не было. Нужна была немецкая музыка, поскольку именно она подходила к готическому стилю балета, и надо было посоветоваться, что из нее выбрать. И вот кузина Лили стала играть всех современных немцев. Когда она играла музыкальную поэму Штрауса «Тиль Уленшпигель», Вацлав вдохновился и сразу увидел перед собой свой балет. Это было именно то, чего он хотел.

Он снова пожелал использовать массовку, но не целую толпу, как в «Весне священной», а группы: заставлял двадцать исполнителей проделывать одно и то же движение так, будто они были одним человеком. Где и когда этот балет смогут поставить, оставалось неизвестным, но мы не могли думать об этом. Вацлав сделался другим человеком. Он снова стал озорным, и я видела, как его лицо светилось радостью.

Порой он танцевал для нас танцы российских цыган. Тогда он внезапно превращался в неукротимую, яростную девушку-дикарку, которая дрожала вся от кончиков пальцев на руках до пальцев ног, и тряс плечами так, словно они существовали отдельно от его остального тела. А потом он изображал разных балерин Мариинского театра. Мы часто упрашивали его показать, как танцует Кшесинская. Но больше всего мы любили, когда он показывал нам, как крестьянки танцуют и при этом кокетничают. Вацлав был неподражаем, когда бросал приглашающие взгляды, и так сладострастно покачивал бедрами, что доводил зрителя почти до лихорадочного возбуждения.

Много месяцев я видела, как он с бесконечным старанием делает какие-то расчеты и что-то чертит, иногда до поздней ночи. Я просыпалась ото сна, а Вацлав по-прежнему сгибался над письменным столом. Моя мать жаловалась, что он тратит слишком много электричества.

Я заинтересовалась его работой, которая была похожа на геометрию и на математику, но не была ни тем ни другим. Вацлаву был приятен мой внезапный интерес, и он объяснил мне, что пытается найти систему, с помощью которой можно было бы записывать танцы и все человеческие движения. Он сказал, что в течение веков известные балетмейстеры и танцовщики пытались решить эту проблему, но никто не добился удовлетворительного результата. «Музыку можно записать, и слова тоже, но танцы, к несчастью, нельзя. И поэтому самые драгоценные сочинения погибают и оказываются забыты».

Он также объяснил мне, что музыка и искусство движения очень похожи и подчиняются одним и тем же законам. Разница между ними в том, что они поступают в наше сознание разными путями — одна через слух, другое через зрение, но гармония в них основана, по сути дела, на одних и тех же принципах. Он разрабатывал теорию танца. Каждый день он учил меня своей системе записи, проверяя, будет ли она достаточно удобной для всех.

Русская армия отступала, и казалось, что войне не будет конца. Моя мать стала более раздражительной в обращении с Вацлавом и сначала тайно, потом открыто упрекала его за все, что шло не так в доме и вокруг дома. Сломался автоматический котел, в котором нагревалась горячая вода для нашего водопровода. «Должно быть, его испортил господин Нижинский», — заявил лакей. И моя мать запретила Вацлаву пользоваться ванной и горячей водой.

В прихожих стены покрылись плесенью: там выросли маленькие грибы, которые разрушали бархатную обивку стен и паркетный пол. Стали говорить: «Господин Нижинский принес плесень из сада на детском пледе и заразил прихожие».