Вацлав Нижинский. Воспоминания

Я была рада, что в последнюю неделю турне Вацлав постоянно был с нами. Фрадкины и Херндоны хорошо влияли на него. Я заметила, что с ними он был весел и вел себя естественно. Но как только Костровский и X. завладевали им, он реагировал на них, как чувствительное растение закрывает свой цветок, — становился молчаливым, задумчивым, почти мрачным — таким мрачным я еще не видела его никогда, даже в наши самые трудные дни разрыва с Дягилевым или когда мы были интернированы в Венгрии. Я не успевала понять то, о чем они беседовали между собой по-русски, потому что их разговоры стали очень отвлеченно философскими, но улавливала достаточно, чтобы понять, что Костровский, как попугай, повторял Толстого и учение Христа. Вацлав был впечатлительным и был открыт для любого идеала, в котором были милосердие или любовь к человечеству. Когда это проявлялось у него непроизвольно, я приветствовала это, потому что знала: забывать себя ради других — часть его гения. Но теперь, когда я заметила, что эти люди усиливают и провоцируют это, я чувствовала возмущение, почти негодование. Мы все видели это — Фрадкины, Херндоны, я сама. Но не было ясно, по какой причине это делалось. «Оттого, что они рядом с Нижинским, они чувствуют себя важными людьми», — говорили некоторые из танцовщиков и танцовщиц. «X. всегда бегал за Дягилевым, за Масиным, а теперь бегает за Нижинским, чтобы пролезть наверх», — говорили другие. Сама я думала: причина в том, что Костровский — фанатик, это видно сразу. Он не обманывает: он живет согласно своим идеям и делает свою семью несчастной, стараясь сделать мир счастливым. Иногда Костровский и X. оставались в нашем купе всю ночь. Вацлав был совершенно без сил, ему нужен был отдых после спектакля, но они продолжали читать ему проповеди. Эти двое, упрямые как мулы и соображавшие медленно, как мужики, делали вид, что не понимают моих намеков и требований оставить его в покое. Тогда я стала открыто стараться держать их в стороне от Вацлава, но они были как пиявки: от них невозможно было избавиться.

Итальянец Барокки, муж Лопоковой и поэтому новый секретарь Дягилева, имел странную внешность и носил длинную тяжелую бороду, которой очень гордился; в труппе его прозвали «Синяя Борода». Мы не видели его после Денвера, потому что он прятался из-за «несчастья», как он называл случай, произошедший с ним в этом городе. Он пришел в парикмахерскую и задремал в кресле, и парикмахер сбрил его драгоценную бороду. Проснувшись и увидев, что его драгоценной бороды больше нет, Барокки упал в обморок, а потом много дней не хотел показываться никому. Он был очень странный человек, лунатик, и некоторые уверяли, что у него есть дар ясновидения.

В Сан-Франциско Вацлав отыскал потрепанный самолет, который был больше похож на брошенную швейную машину, чем на что-либо еще. Нам обещали полет на нем за 2–2,5 доллара. Вацлав сразу же загорелся желанием прокатиться. Мы пытались удержать его, но он решил твердо, и прежде, чем мы успели понять, что происходит, уже кружился над нами. В то время полет на самолете даже с опытным пилотом и в первоклассной машине был очень рискованным делом, а там и в тех условиях это значило просто искушать судьбу. Я молилась все время, пока машина не стала видна и Вацлав не встал снова рядом со мной. В этот раз я всерьез рассердилась на него. Он был полон восторга и удовольствия и объяснил мне, что испытал одно из самых восхитительных и пьянящих ощущений, какие можно себе представить, и что мир с высоты необыкновенно прекрасен.

День нашего приезда был кануном Нового года. Мы провели вечер вместе в гостинице, а поскольку в праздновании новогодней ночи всегда есть немного мистики, попросили Барокки предсказать нам будущее. Он очень хорошо умел читать будущее по ладони и сделал это. Когда он дошел до меня, то пообещал мне долгую жизнь и хорошее здоровье, но сказал: «В течение пяти лет вас ждет разлука с Вацлавом Фомичом. Я вижу развод, но не совсем развод». Я рассмеялась: «Это смешно и невозможно!» — но мне стало не по себе. Затем он взглянул на ладонь Вацлава и отшатнулся назад, как от удара, а потом накрыл обе ладони Вацлава своей рукой. «Я не знаю, не могу сказать… мне жаль, это что-то странное…»

«Я должен умереть? Ну же, скажите это».

«Нет, нет, конечно нет, но… но это хуже… хуже».

«Он уклоняется от ответа», — решили мы и отвернулись от него, не зная, что Барокки видел верно.

В Сан-Франциско мы провели две недели, но вторую неделю жили в Окленде, где мы нашли симпатичную тихую гостиницу. Тамошнее общество устроило нам много приемов, и мы побывали во всех окрестностях города. Кроме того, нас пригласили в университет Беркли. Его территория была очаровательным местом, но очень непохожим на Йельский университет. Через десять лет, когда я снова побывала в Беркли, для меня было огромным удовольствием узнать от преподавателей, что приезд Вацлава и его танец оставили впечатление надолго и оказали сильное влияние на студентов, изучавших искусство.