Вацлав Нижинский. Воспоминания

Его глаза были более продолговатыми, чем когда-либо, но я заметила, что они не зеленые, как казалось со сцены, а имеют густой и мягкий коричневый цвет. Я сидела там, а он стоял рядом, возвышаясь надо мной. Потом он сжал одной рукой медный поручень у окна и поставил одну ногу на радиатор. Я не могла не посмотреть вниз. Его нога смотрелась так элегантно в желтом ботинке, в этом было что-то настолько пленительное, что я не могла отвести взгляд. Нижинский посмотрел, куда направлен мой взгляд, и улыбнулся. Потом, пытаясь отвлечь мое внимание от ботинок, он сказал на ломаном французском: «Мадемуазель, вы знаете Лондон. Довольны ехать?» Я ответила целым потоком французских слов, которые все были о Лондоне: мои школьные годы в этом городе, Англия, ее очарование. Он не понимал, но терпеливо слушал. Потом я сообразила, что говорю только я одна, и резко остановилась, смутившись настолько, что не могла пошевельнуться. Мои глаза стали следить за каждым его движением; он поправлял перчатку, и в этом было столько очарования! Должно быть, я казалась ему непроходимо глупой. Он молчал и упорно смотрел в окно. Я следила взглядом за его глазами — долго ли, не знаю. Я была словно околдована. Потом вдруг Нувель позвал его, и я испугалась, а Нижинский — ничуть. Он без малейшего волнения плавным естественным движением открыл дверь и вошел внутрь. Я вернулась в свое купе, едва не падая в обморок, и была так взволнована, что не сказала ни слова Анне, когда мы приехали в Кале. Нижинский прошел на пароход, не беспокоясь ни о чем; следом за ним шел Нувель. Мы выехали из Парижа в прекрасную погоду, а к тому времени, как прибыли в Кале, небо было закрыто серыми тучами и дул сильный ветер. Встревоженные пассажиры стали спрашивать носильщиков и матросов, надо ли ожидать, что плавание через проливы будет трудным, а они успокаивали нас. Через пять минут после нашего отплытия стало казаться, что корабль то подпрыгивает до неба, то падает в бездонную пропасть. Те пассажиры, которые гордо заняли шезлонги на палубе и вооружились одеялами, трубками, леденцами и книгами, стали поспешно исчезать внизу. Через полчаса все каюты были заняты, а палуба пуста. Я тоже чувствовала себя смертельно больной. Казалось, что корабль кружится у меня перед глазами. Я не знала, куда деться от сильнейшей духоты, поэтому набралась мужества и попыталась, по совету одного из матросов, выйти на палубу. Как только я там оказалась, ветер едва не сбросил меня вниз по лестнице. Я одолела его и обошла вокруг палубы. На ней не было ни души: все ушли. Я спросила себя, что происходит с Малышом. Он был тут: стоял спиной к морю, прислонившись к перилам, и болтал с Нувелем, а тот лежал на спине в шезлонге напротив него, весь закутанный в покрывала, как мумия, с зеленовато-синим лицом, настолько укрытый шалями, что был виден только кончик его носа. Я тут же решила: останусь здесь, даже если умру от этого. Напрягая всю свою волю, я стояла там и улыбалась под вой ветра, раздувавшего мои вуаль и юбку. Матрос разложил складной стул на укрытой от ветра стороне палубы рядом с Нувелем, закутал меня в одеяла, и я храбро улыбнулась Нижинскому. Было похоже, что это его очень забавляет. Нувель все глубже заползал под свои покрывала, потом закрыл глаза и замолчал. Нижинский начал говорить со мной на русском языке, который дополняли несколько французских слов. Теперь наступила моя очередь слушать, не понимая, но его лицо и его жесты были так выразительны, что я почти не замечала, что мы беседуем только на языке пантомимы. Я забыла про бурное море. Мне показалось, что прошла всего одна минута — и мы уже были в Дувре.

Бедная Анна была очень больна во время плавания и сказала: «Никогда больше». — «Но, Анна, я нашла чудесное лекарство от морской болезни — флирт». И она действительно усомнилась в том, что я говорю правду, когда я сказала, что флиртовала с Малышом. Но где же был Дягилев, где был Василий? Не знаю. Полагаю, они были слишком больны для того, чтобы выйти на палубу и быть на страже. Один раз я добилась успеха. Когда наш поезд останавливался у лондонского вокзала, я увидела Дягилева, как всегда элегантно одетого, который стоял на перроне с группой изящно выглядевших молодых людей, и все они махали Нижинскому своими соломенными шляпами. Он проворно спрыгнул с поезда, встречавшие сразу окружили его, умчали к автомобилю. Когда я проходила мимо, Нижинский снял шляпу и махнул мне этой шляпой на прощание. Меня удивило его мужество.