Вавилон

Сурма промолчал, не посмев открыть всю правду. Несмотря на то что отношение обоих к происходящему в стране во многом совпадало, каждый из них по-своему смотрел на персидскую опасность. Сурма жил под впечатлением разговоров и встреч с Устигой и его отрядом. Узнав персидского князя поближе, он не мог не верить ему. Юноша всем сердцем привязался к персу, верил его обещаниям, но никогда бы не посмел признаться в этом судье.

Проницательный Идин-Амуррум догадывался, что происходит с Сурмой, и, чтобы разубедить его, проговорил:

– Истинный халдей полагается только на себя.

– Где они, эти халдеи?! – не сдержавшись, не скрывая раздражения, воскликнул юноша.

– Я не сомневаюсь, что Набусардар – истинный халдей, он желает добра нашей родине. Набусардар – благородный человек, мудрый полководец и к тому же храбрый воин. А впрочем…

Тут Идин-Амуррум задумался, вспомнив обстоятельство, опровергавшее только что высказанное им суждение. Кажется, Набусардар обошелся несправедливо не только с пророком, приказав его засечь у Хебара, но и с Устигой; поговаривают, он заточил перса в подземелье, потому что ревновал к дочери Гамадана. Правда, кое-кто высказывал предположение, будто Устигу подкупили и он по своей воле сел в темницу, чтобы предоставить Набусардару улики против Кира. Так или иначе, но что-то тут не ясно даже Идин-Амурруму, хотя он и гонит прочь сомнения в благоразумии столь высокого вельможи. Остается одно – свято верить Набусардару и дать отпор персам.

– Это единственный путь в нашем теперешнем положении. Нам грозят войной, и мы должны защищаться.

Судья не убедил Сурму, но ему не хотелось больше говорить об этом, надо было вернуться к делу, которое привело его сюда. Юношу беспокоила участь старого Гамадана.

– А что будет с Гамаданом, достойнейший? – спросил он и тут же добавил: – Ведь это только начало, и если не помешать Эсагиле, она уничтожит лучших мужей нашего воинства.

– Я не упущу ни малейшей возможности освободить Гамадана. Самый верный путь – обратиться к Набусардару, но, насколько мне известно, теперь он совершает объезд сторожевых отрядов. Он лично хочет убедиться, надежны ли их укрепления, проверить силу и боевую готовность войска. Если он задержится, мы не будем мешкать. Я сделаю все, что в моих силах, посоветуюсь с наместником Ларсы Наби-Иллабратом, это мой старинный приятель… Доверься мне и со спокойным сердцем возвращайся домой.

Сурма ушел, и судья остался один; мысли его снова невольно обратились к Устиге. Он попытался представить себе его облик. Память послушно восстанавливала знакомые лица, и среди них он отыскивал черты Устиги. О персидском князе говорили очень много. Рассказывали о его большом чувстве к дочери Гамадана, о том, как он верил ей и беззаветно любил.

– Я бы не верил ей, князь, – усмехнулся судья, – я бы не верил. Мне приходилось судить женщин на холме Гила.

Погруженный в свои мысли, Идин-Амуррум шел по дорожке, меж папоротников, астр и майорана. Сорвав стебелек майорана, он растер его в пальцах; пряный запах, как ему показалось, успокоил его.

Куда хуже приходилось тому, кто занимал его ум и воображение.

Устига лежал на охапке ячменной соломы в подземелье борсиппского дворца Набусардара, бездумно уставясь в потолок. Неожиданно он приподнялся: ему послышались шаги. Он настороженно ждал, но дверь не отворилась. Поникший, снова опустился Устига на свое ложе, глядя на едва мерцавший каганец в углу. Жалкий огонек дрожал, метался из стороны в сторону, будто хромоногий нищий. Вот пламя замерло, словно остановилось, переводя дух, словно устав от вечного мерцания, и снова забилось, заметалось, подобно сердцу Устиги.

– До каких же пор это будет продолжаться, до каких пор? – прошептал он. – Когда же ты вызволишь меня, мой могущественный повелитель, мой славный Кир?

Шепот умолк и послышался снова:

– Не будет ли это слишком поздно? Подоспеешь ли ты вовремя? Ты знаешь, духом я тверд, но тело мое день ото дня слабеет в духоте и сырости подземелья. Поспеши же, мой царь, поспеши!

Шепот ненадолго смолк и опять:

– Если бы ты видел, как прочны эти стены, ты бы признал, что голыми руками их не сокрушишь. Ты должен, должен прийти, мой царь, ибо я все еще верю, что любовь одолеет ненависть, правда одолеет ложь, а справедливость – произвол.

Он встал и медленно подошел к огню. На стену и потолок легла тень от его плеч и головы. Высоко под самыми сводами виднелась узкая, забранная решеткой щель. Устига часто пел, чтобы хоть голос его выбрался наружу, на вольный, бескрайний простор. Хотя бы голос, если не он сам.

Мысль его непрестанно искала выхода, и голова гудела от напряжения. Тщетные усилия – он не мог себе помочь и чувствовал, что мысли, рвавшиеся на волю, разбивались о стены темницы, словно ослепленные горлицы.

Единственным человеком, с кем ему разрешалось видеться и с кем он мог перемолвиться, была старая рабыня Тека. Но та скупилась на слова, и Устига не на шутку опасался разучиться говорить.

Время от времени он спрашивал ее:

– Когда меня выслушает великий Набусардар?

– Не знаю, господин, – отвечала рабыня.