Важенка. Портрет самозванки

Скорее, шептала она каждое утро, срывая листы с календаря, зачем-то еще для верности загибала пальцы… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Через девятнадцать дней… зажмурилась.

Они совсем не подходили к телефону, не брали трубки, только межгород. Мать звонила в определенные часы, и сразу было понятно, что это она. Все другие звонки оставались без ответа. Впрочем, телефон в основном молчал. И в дверь позвонили раза четыре за все летние недели. Важенка вздрагивала, молча уходила в бабушкину комнату. Прислушивалась, как гремят замки, Митя неохотно отвечает кому-то невидимому, что почти не бывает дома, сейчас здесь живет его дальняя родственница из Липецка, она никому не открывает. Недолго пили чай, курили. Митя почти не поддерживал негромкий разговор. Хлопала входная дверь, все стихало. Он возвращался к ней, виноватый, благодарный.

Нет, она не обижалась, что он не выводит ее из дальних комнат, не говорит всем и каждому, что она его невеста. Ну, почти не обижалась. Ему тоже не нужны лишние глаза и уши, он тоже чего-то опасался — Лилю? сглазить? Оба как будто скрывались, не желая, чтобы их тайна открылась до срока.

Но австралийская тетка рассказала о скорых переменах Наточке, подруге Митиной бабушки, которую Митя боготворил и которая была единственным близким ему человеком из потерянного мира взрослых. Даже завещание у бездетной Наточки было написано на Митю.

Она взволнованно ждала их к воскресному обеду.

* * *

— Наточка по прошествии лет пришла к мысли, что лишь две вещи на земле заслуживают внимания: мужчины и книги. Она так и говорит. Только это может вырвать тебя из серых дней. Снести голову, бросить в другой параллельный мир. Только от этого волнуется сердце. И лучше не смешивать. Когда не влюблен, читай, а если ты с кем-то, забудь чужие истории, наслаждайся своей.

Они входили в вагон метро на “Маяковской”.

— Так, а вместе, вслух читать — разве кайф не множится? Как вчера, например…

Накануне вечером читали об истории, экономике, политическом устройстве Австралии, книги, которые Митя в изобилии натащил из Маяковки. Валялись на полу в подушках. Со стены пристально смотрел Хемингуэй, так похожий на всех своих героев сразу. В вечном свитере грубой вязки, высокий ворот повторял контур ухоженной бороды. Стянули к себе его сборник. Решили наугад. Важенка зачем-то зажмурилась, долго не раскрывала книгу, водя пальцем по обрезу. “Белые слоны”. Она читала вслух и где-то в середине рассказа вдруг запнулась. Трудно молчала.

Сглотнула, чтобы продолжить.

“Я поеду с тобой и все время буду подле тебя. Сделают укол, а потом все уладится само собой. — Ну а потом что с нами будет? — А потом все пойдет хорошо. Все пойдет по-прежнему. — Почему ты так думаешь? — Только это одно и мешает нам. Только из-за этого мы и несчастны”.

Закончив читать, Важенка опустила книгу домиком на лицо и тихо плакала там внутри. Тикали настенные часы. Митя, лежа тоже навзничь, нашел ее руку. Понимала, что он потрясен выбором рассказа, — наугад же! Так и лежали на вытоптанных ковровых цветах.

Когда Важенка успокоилась, Митя перевернулся на живот, осторожно столкнул книгу с ее лица.

— А знаешь, что такое “белый слон” по-английски? Есть переносное. Англичанка в институте рассказала. Мы… разбирали этот рассказ. Белый слон — это что-то лишнее, мешающее тебе… обуза.

— Их ребенок — белый слон? — Важенка приподняла голову.

— Ну, наверное, — Митя грустно улыбнулся. — Или ее беременность, как-то так. Тебе нельзя сейчас про такое. Хотя что я несу? Всем людям нельзя…

Смахивал ее слезы костяшками пальцев.

— Ты ведь от Лили узнал о “белом слоне”, не от англичанки, да?

Он вроде замотал головой, она видела. Но вдруг сник, снова упал лопатками на ковер.

Она хотела заплакать, даже закричать, так долго и оскорбительно он молчал.

Митя заговорил, не открывая глаз и оставаясь неподвижным. Сказал, что два дня перед его июньским побегом их с Лилей крючило, корчило от боли, ее лицо, распахнутый чемодан на кровати, и невозможно оторваться друг от друга. Иди ко мне, посиди со мной. И там, в этих объятиях, задохнувшись от знакомого запаха кожи, волос, от узнавания каждого ее звука, вздоха, потрясенный, он вдруг понял, что больше не хочет ее. А с Важенкой наоборот. Сказал, что поражен скоростью всех недавних событий. Ее притяжению, сумасшедшему, необъяснимому, притяжению тоненькой, волевой девочки, такой незнакомой и такой желанной. Ни на кого не похожей.

Важенка вернулась в грохочущий вагон метро, полупустой в воскресный полдень. Митя почти висел на поручне, говорил насмешливо откуда-то сверху:

— Ну, может быть, Наточка за чистоту эксперимента. Чтобы любовь не смешивалась с представлениями о ней, с чужими книжными восторгами, и наоборот. Спросишь ее.

Она натянуто улыбалась.

— Может быть, она просто уже не помнит любовь? Ей восемьдесят три, да?