Вдова его величества

Ей не нужна пудра. И отбеливающий крем. Помада. Румяна. Она прекрасна в своей естественности, и нынешний наряд, показавшийся бы простым, не будь он сшит из индийского шелка, лишь подчеркивает эту красоту.

– Потому что я не хочу вызвать гнев моего мужа. Он почему-то решил, что жить без тебя не может. Но мы обе знаем, что это просто прихоть. Он как дитя, которому долго не разрешали брать отцовский меч и теперь он до него наконец дотянулся. Но скоро он поймет, что меч этот стар и давно уж негоден, что есть куда более совершенное оружие… Мне нужно лишь подождать.

– И ты не боишься?

– Тебя? – в глазах Марго блеснули смешинки. – Нет. Злюсь, естественно, но это тоже пройдет. Я знаю, чего хочу.

– И чего же?

– Быть королевой. Не год. Не пять. А долго… до самой смерти. Сперва при муже, затем при сыне, который скоро появится на свет, – ее руки накрыли живот.

– А ты знаешь, что… и я могу родить дитя.

От одной мысли о подобном к горлу подкатила тошнота.

– Тогда надейся, что родится девочка… – Марго поднялась. – А в остальном, дорогая сестра, твое присутствие, конечно, меня не радует, но я потерплю. Ты же… подумай, что будет потом, когда Джонни потеряет к тебе интерес.

Она ушла, оставив Катарину в одиночестве. И звон женских голосов за стеной заставлял ее вздрагивать, касаться шеи, думать, что выход, кажется, остался лишь один. И что Катарине несказанно повезло, что комнаты остались прежними. Впрочем, разве можно выделить королеве покои, которые не соответствуют ее положению?

Катарина встала. Подошла к зеркалу.

Стара ли она? Наверное. Двадцать семь – это много, чудовищно много… и красота ее почти увяла. Пусть морщин пока нет, но они появятся. Может, уже появились? Может, прячутся под слоем пудры, которой вдруг показалось слишком много, и Катарина потянулась за полотенцем. Она терла лицо до красноты, до боли, а отбросив полотенце, все-таки расплакалась. И отражение стало еще более уродливым.

Да кому она нужна?

Джону? Смешно. Права Маргарет. Во всем права. Джон видит не Катарину нынешнюю, но ту девочку, которую когда-то не смог получить, которой почти признался в любви… а если бы признался? Если бы предложил бежать? Да хоть на край мира… но нет, не предложил бы.

Он выбрал корону. И выберет вновь.

А в Катарине весьма скоро разочаруется. И тогда… так стоит ли оно мучений? Катарина смахнула слезы. Сделала вдох. И выдох. И улыбнулась себе, пусть улыбка и была вымученной. Да, пожалуй, так будет правильнее всего. И давно надо было…

Этот флакон, стесняясь и отводя взгляд, протянул палач.

Темное стекло. Узкое горлышко, залитое воском. И тонкий запах паленого мяса, что привязался то ли к воску, то ли к стеклу. Запах исходил от палача.

– Выпейте, – сказал он шепотом. – Когда… объявят… оно-то… полегче станет.

И Катарина обрадовалась.

– Оно-то, конечно, грех, но… – он развел огромными ручищами, не способный найти слов.

– Что это? – Катарина спрятала флакон в юбках, а потом уж спросила.

– Лютиковы слезы. Теща моя-то знатная ведьма… сама дала… сказала, мол, отнеси, а с нею спорить, – он вновь вздохнул и махнул, сетуя, что связала его жизнь с ведьмой. – Коль три капли, то приспокоитесь. И боли не будет. Когда больше…

Он замолчал, не смея произнести то, что свяжет его со смертью, пусть и добровольной. А Катарина, сняв перстень, протянула ему:

– Передайте вашей теще мою благодарность.

Тот пузырек и вправду ее успокаивал. Призраком выбора, шансом избавиться от боли. И порой ей хотелось просто взять и… она доставала его из тайника, любовалась неровностями стекла, грела в ладонях.

Лютиковы слезы – мягкий яд.

И смерть от него похожа на сон, тот, который никогда не заканчивается. И пусть он не пригодился тогда, но Катарина, повинуясь порыву, забрала флакон, чтобы спрятать в новых своих покоях. Надо же, не зря. Она смахнула пыль со стекла. Коснулась потемневшего воска.

Лютиковы слезы… она читала про них. Потом уже, когда призрак смерти отступил, когда стало любопытно и появилась убежденность, что палач солгал.

– Не сегодня, – Катарина прижала флакон к щеке, согревая теплом.

Лютиковы слезы делают из тех лютиков, которые прорастают на могилах, чтобы в полночь раскрыть желтоватые лепестки и наполниться лунным светом. И уж он, смешанный с росой, становится ядовит. Его собирают осторожно, ибо одного прикосновения хватит, чтобы душа отравилась, а там и тело заболеет, ослабеет, истает, сил лишившись.

И хранят их в темном стекле. И берегут, ведь день ото дня, год от года яд становится лишь крепче.

А если… ведь не обязательно самой уходить. Капля в кубок с вином, и Джон заболеет. Не сразу, нет, лютиковы слезы коварны. Он просто сделается мрачен, и все спишут эту мрачность на похмелье. А там еще одна капля… и еще… трех хватит. Или четырех?

Для сестры тоже останется.

Она сама виновата. Она не пощадит Катарину, что бы ни говорила теперь. Она дождется своего часа, чтобы отомстить за обиду, нанесенную мужем, будто это Катарина виновата.

Ярость исказила черты. И вдруг показалось, что в волосах вспыхивают золотые искры камней. Нет. Катарина отступила от зеркала. Не станет она никого убивать.