Вечер

Спит городок на холмике крутом,
весь — будто с заводной шкатулки.
Дерюгой пахнут, гарью и вином
ступенчатые переулки.

Над домом дом, ныряют тупики,

как западни проходы глухи,
под сводами — железные крюки
и в окнах черные старухи.

Часовня у разваленной стены

поникла в непробудной дрёме.
На перекрестке лепет тишины,
струя в чугунном водоеме.

Бежит-журчит, и брызги на чугун,

грядущий день — как день вчерашний.
И время, старенький слепой горбун,
бьет в колокол на башне.

Биот, 1928

Струя в водоеме («Я в земле родилась…»)

Я в земле родилась,
из земли поднялась,
мне родимый отец
ледяной студенец,
темной глуби верна,
я всегда холодна,
дни и ночи журчу,
тишиной бормочу.
Эта площадь вокруг —
заколдованный круг,
эти стены — как сны
от моей тишины,
за годами года
заклинает вода,
ворожит водоем
ключевым серебром.
Ни покоя, ни сна,
только звон чугуна,
ни друзья, ни враги —
только чьи-то шаги,
только чья-то рука
прикоснется слегка,
чей-то жаждущий рот
осторожно прильнет.
И бегу я, бегу,
отдохнуть не могу,
никогда не усну,
не вернусь в глубину,
упокоив мою
студеную струю.
Я в земле родилась,
из земли поднялась…

Биот, 1928

«Все в мире вечно и связано…»

Все в мире вечно и связано,
хоть смутно светить звезда.
Всему дорога указана,
только не знаем — куда.

Любовь коснется случайная,

иль чья-то жизнь позовет, —
молитва сбудется тайная,
тайна любви не прейдет.

Одно движенье небрежное, —

судьба постучит в окно,
и ты разбудил неизбежное:
все навсегда решено.

Париж, 1940

Стена («В окне моем неровная стена…»)

М.А. Форштетеру

В окне моем неровная стена
вечерним золотом озарена,
а снизу, со ступени на ступень,
по ней скользит, едва заметно, тень.

Все выше, выше к трубам дымовым,

все ближе к небу этот синий дым,
еще немного — станет он мутней,
поглотит стену и растает с ней.

И всматриваясь в медленную тень,

я чувствую, как умирает день,
как уплывает в звездные поля
усталая, вечерняя земля.

Париж, 1940

Нищий («В городском саду за рекой…»)

В городском саду за рекой,
под каштанами, день-деньской
старый нищий сидел на пне,
всякий раз попадался мне.

Всякий раз минувшей зимой,

через сад проходя домой,
десять су я совал ему
в утешительную суму.

Он был очень убог и тощ, —

на посту и в холод и в дождь,
как заморщенный серый гриб,
к придорожной траве прилип.

Всё о чём-то просил старик,

но в его слова я не вник;
что-то шамкал беззубый рот,
да понять я не мог весь год.

А недавно я мимо брёл,

никого в саду не нашёл, —
только пень торчал сиротой
над примятой слегка травой.

И с тех пор, уж не первый день,

мне мерещится этот пень,
и на сердце комом тоска.
Видно — я любил старика.

Париж, 1940