Вечер в Византии

Он повесил трубку, перечитал телеграмму Констанс и покачал головой. Отказаться от встречи в Марселе невозможно. И Энн никак нельзя брать с собой. Есть же пределы приличия даже в обществе, где позволено все! Но и оставить дочь в Каннах сразу же после того, как она преодолела пять тысяч миль, чтобы быть с ним, просто немыслимо. Придется под каким-нибудь благовидным предлогом пробыть в Марселе не более одного-двух дней. Придумать что-нибудь «роскошное»…

Недовольный собой, он подошел к камину и посмотрелся в зеркало. Энн сказала, что он плохо выглядит. И была права. Откуда взялись непривычно глубокие складки под глазами, вечно нахмуренный морщинистый лоб? Лицо бледное, словно одутловатое, а над верхней губой испарина. Наверное, просто день жаркий. Лето наступает, только и всего.

Тот калифорнийский графолог считает, что по тому, как ложатся на бумагу слова, можно предсказать будущее. «Перемены, – сказала Энн, – болезнь и даже смерть…»

Во рту мгновенно пересохло; он вспомнил, как в последнее время слегка кружилась голова, стоило резко подняться со стула, а есть совсем не хочется…

– Х… с ним! – громко сказал он. Прежде он никогда не разговаривал сам с собой. Что это означает?

Крейг отвернулся от зеркала. «В нем есть некая суховатая элегантность», – написала про него Гейл Маккиннон. Она не консультировалась с преподавателем Энн.

Он отправился в спальню и всмотрелся в аккуратно застеленную постель, которую прошлой ночью делил, если можно так выразиться, с этой девушкой. Придет ли она сегодня? И окажется ли он настолько глуп, чтобы снова открыть ей дверь? Он вспомнил, какая шелковистая у нее кожа, какие душистые волосы и округлые бедра. Если она постучит, он ее впустит.

– Идиот, – выругался он вслух. Возможно, это симптом скрытых отклонений в психике, признак грядущего маразма, но звук собственного голоса в пустой комнате отчего-то успокоил его. – Чертов идиот, – добавил он, не сводя глаз с постели.

Он плеснул в лицо холодной водой, сменил влажную от пота рубашку и пошел смотреть итальянское кино.

Фильм разочаровал его, оказавшись чересчур серьезным, скучным и малодинамичным. В нем рассказывалось о группе эмигрантов-анархистов, приехавших в начале века в Лондон во главе с сицилийским революционером. Вероятно, сценарист и режиссер добивались максимально возможного правдоподобия, и очевидно было, что люди, снимавшие фильм, питали похвальную ненависть к нищете и несправедливости, но Крейг нашел бесконечную череду сцен насилия, перестрелок и убийств мелодраматичной и безвкусной. Странно, что так много фильмов на этом фестивале посвящено революциям того или иного рода и что миллионы долларов, вложенные банкирами-республиканцами, идут на пропаганду насилия и призывы взорвать существующий строй. Что движет этими чистенькими процветающими людьми в белых сорочках и дорогих костюмах, сидящими за большими пустыми столами?

Если бы деньги делались на мятеже, взрывах в судебных залах, поджогах гетто, неужели эти благородные стяжатели посчитали бы своим долгом предложить золото, полученное такими способами, держателям акций, независимо от последствий? Или их цинизм заходит еще дальше, и эти люди, считающие, будто они куда мудрее обычных смертных, потому что держат руки на рычагах власти, знают, что ни один фильм подобного рода пока не послужил причиной переворота и, что бы там ни болтали в зале, какие бы длинные очереди ни тянулись в билетные кассы на самые подстрекательские картины, ничего не изменится, не прозвучит ни единого выстрела? Смеются ли они в своих привилегированных клубах над взрослыми детьми, играющими в свои «туманные картины» на целлулоидной пленке? Да ведь и он не испытывал никакого желания идти на баррикады, после того как в зале вспыхивает свет. И чем же он отличается от других?

Возможно, все дело в надвигающейся старости, и именно поэтому авторы фильма не только его не убедили, но и укрепили уверенность в том, что безрассудные призывы к действию способны породить только куда худшие пороки, чем те, которые они так стараются искоренить.

Будь ему двадцать, как Энн, или двадцать два, как Гейл, возможно, его и подмывало бы восстать против сытого общества, радоваться и торжествовать, замышляя разрушение и гибель городов.

Он вспомнил остроту Мюррея Слоуна. Версаль накануне взятия Бастилии. Чью сторону он принял бы, когда телеги с осужденными покатились бы по его улице? Телеги, в которых сидела бы Энн? Констанс? Гейл Маккиннон? Его жена?

Нет, этот итальянский фильм вреден для человека, несколько часов назад сказавшего своей дочери, что помешан на кино. Мертворожденное дитя кинематографа, бесполезное или, скорее, убийственное для искусства и, наконец, просто скучное. В нем отсутствует даже подлинный трагизм, позволяющий отнестись к собственным проблемам, маленьким бедам и невзгодам, запутанным отношениям с женщинами, профессиональному кризису как к чему-то ничтожному и не имеющему особого значения.