Вечерняя книга

— Хотя бы вон заместо Воробьева. Последний дом с нами кладет. Либо в подсобники, либо уж совсем — на пенсию выйдет. Видала, как его болезнь разнесла? Больше курит, чем работает. Хоть курить-то ему вовсе не надо. А какой ведь каменщик был! Годов десять я у него в бригаде работала… На его место и приводи. Как встанем на новый объект, так и приводи.

— Не пойдет он. Зазорно ему покажется.

— Чего ж зазорно? — спокойно, не удивляясь, спросила Ольга. — Сколько он у тебя в экспедиторах получает?

— Восемьдесят… Когда подкалымит, то и побольше. — Собеседница доверчиво пожаловалась: — Из-за этих-то калымов и горе мое. Все в бутылку идут. Когда еще и прихватит.

— Ну вот видишь! А у нас без всякого калыма вдвое заработает. Обвыкнется, мастером станет, — его тогда и не выгонишь. Дело-то у нас какое красивое! Подумай-ка! И опять же — на глазах у тебя всегда будет.

— Хорошо бы, конечно… Да разве его уговоришь?

— Подумаешь! — легонько засмеялась Ольга. — Захочешь — уговоришь. Сказываю тебе: сначала заработком помани. Дом-другой сложит — почувствует. Гордость заимеет.

— Пить бы только бросил, — начиная поддаваться, вздохнула Клавдия и снова горько и сердито зачастила: — Веришь, иной раз перебила бы я все эти бутылки! Торговать бы ими запретила! Или когда думаю: посадить бы его в комнате, запереть на месяц на ключ, и сиди! Чтоб отвык.

— Вот и неправда твоя, — уверенно перебила Ольга. — Ключом от этого не отучишь. Потом хуже сорвется. По-другому надо.

— К-а-к? — с болью спросила Клавдия. — Легко тебе говорить, когда твой-то в рот не берет.

— Берет, — невозмутимо возразила Ольга. — В субботу после бани я ему сама четушку на стол ставлю. Больше тебе скажу: примечу, что головой по сторонам вертеть стал, — затеваю на воскресенье пироги, говорю: зови дружков. Соберутся, пошумят, попразднуют — опять тихо. А как же? Ты сама подумай: у мужиков и свои разговоры есть. Нельзя их все время у подола держать — когда немного и отпустить нужно. С умом, конечно.

— Не пойму я что-то тебя, — призналась Клавдия. — Что ж это получается: выходит, к его поллитровкам мне еще свою четушку добавлять? Не жирно ли будет! Нет уж — не дождется!

— Ох, горюшко ты мое луковое! — ласково отозвалась Ольга. — Да разве я тебе про это толкую?.. И от пьянки, говорю, отучить можно. Только не ключом… Не ценишь ты себя, бабонька. Молодая, ладная, тебе ли жаловаться? Где лаской надо, где строгостью, где терпением. А все в одно бей. Женщина, если тебе сказать, как захочет, так и будет.

— Это все на словах. А попробовала бы ты с мое помучиться!

— Эх, девонька! — Шутливые добродушные нотки в неторопливом голосе Ольги исчезли. — Старше я тебя. Вроде бы негоже перед тобой нагишаться, а все равно скажу. Может, тебе на пользу пойдет. На крепость. — Она помедлила, певуче, с какой-то даже гордостью сказала: — Мой-то ведь совсем шальной был, как я за него вышла!

Разговор, и без того очень личный, обещал стать еще более интимным; мне бы, конечно, следовало объявиться, что я очнулся, не сплю, а вместо этого продолжал лежать, отвернувшись, не шевелясь, закрыв глаза и чувствуя, как горячие уши мои словно вырастают, становятся наподобие звукоуловителей…