Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки

Хор мальчиков пел на главном церковном богослужении каждое воскресное утро, и в новой религиозной обстановке я приобрел опыт «церкви» и «литургии», в то время как в прежней церкви познал лишь «воскресную школу» и «изучение Библии». Разница была ошеломляющей. Здание моей новой церкви было просторнее, величественнее, богаче, темней и таинственней, чем все, где я бывал прежде. Его высота, готические пропорции, витражи с библейскими и райскими сценами в прямом смысле слова перенесли меня в те сферы, которые религия подразумевала, но в слишком неопределенных словах. Кроме того, уже через несколько месяцев она познакомила меня с первым из людей, заменивших мне отца. Регентом хора был седовласый дедушка, безгранично преданный и музыке, и своим подопечным-хористам. Его звали Уильям Уолл Уиддит. К тому времени как умер мой отец, я пробыл в хоре совсем недолго, но понял, что мистер Уиддит внимательно прислушивается к моим словам, размышлениям и вопросам, и хотя говорил он мало, он сумел завоевать мое доверие.

Когда в ноябре, недель через шесть после смерти отца, наступил День всех святых[15], в гимне, который исполнял наш хор мальчиков, встретились слова, разительно отличающиеся от представлений о наградах и наказаниях, которые буквально ошеломили меня в прежней церкви. Это был гимн «Души праведных в руке Божией» Т. Тертия Нобла – трогательное музыкальное произведение, в котором о надежде говорится словами из апокрифов (Прем. 3:1–7): в руках Божиих никакое мучение не коснется умерших, ибо они пребывают «в мире». Прежде чем мы спели его в то памятное воскресенье, я набрался смелости и спросил у мистера Уиддита, может ли этот гимн быть посвящением моему отцу. «Разумеется», – ответил он без малейшего колебания. Несмотря на то что никакого письменного посвящения нигде не обнаружилось, мне, когда я пел, казалось, что оно начертано на небе, чтобы его видел весь мир. Я начал считать, что наконец-то не только присутствовал на похоронах моего отца, но даже пел на них.

Я точно знаю, что моя новая увлеченность религией не ускользнула от маминого внимания. В тот год на Рождество она приготовила мне два подарка. Первым стала моя собственная Библия. Это была толстая, в кожаном переплете Библия короля Якова (а я и не знал, что есть и другие!) – с тончайшими страницами, с симфонией, картами и даже несколькими иллюстрациями, благодаря которым библейские сюжеты оживали так, как я прежде и представить себе не мог. Слова Иисуса, напечатанные красными буквами, словно выскакивали из каждой страницы, требуя внимания. Наверное, я был странным двенадцатилетним мальчишкой: этот подарок привел меня в восторг. Не представляю, чтобы кто-нибудь из моих детей или внуков воспринял его с таким же воодушевлением. Вторым подарком в том году стала картина с Иисусом – проникнутая самыми возвышенными чувствами, хотя сегодня я назвал бы ее сентиментальной. Я повесил картину на стену над изголовьем кровати, чтобы Иисус мог в прямом смысле приглядывать за мной, пока я сплю. На портрете был изображен североевропейский Иисус – светлокожий блондин с голубыми глазами; неземной свет озарял его лицо, а голову озарял ореол. Не помню точно насчет ореола, но по крайней мере нимб там был. Уверен, именно благодаря этому портрету у меня сложилось впечатление, что Иисус должен быть не иудеем, а шведом. Картина в центре комнаты, пение в церкви по воскресеньям; обязательное ежедневное чтение моей новой Библии, которую я изучал, пока не прочел целиком, – в свои двенадцать я стал искателем, и меня терзала неутолимая жажда религиозного поиска.