Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки

Этот период выдался нелегким для меня и для всей нашей семьи. Вскоре я понял, что каждую неделю мы едва сводим концы с концами. В помощь семейному бюджету я начал разносить газету Charlotte Observer. Историческая справка: последний дом по моему газетному маршруту принадлежал Фрэнку Грэму, одному из владельцев молочной компании Graham Brothers' Dairy. Сын Фрэнка, Билли, примерно двенадцатью годами старше меня, уже в то время был местной знаменитостью. Вторая мировая война еще шла. Из соображений экономии нашей семье вскоре пришлось переехать в дом гораздо меньше прежнего, в бедном районе. Он разительно отличался от дома, стоявшего в миле от городской окраины, где мы жили до смерти моего отца. С его смертью все наше финансовое благополучие улетучилось. В тот период я постоянно подрабатывал, иногда сочетал доставку газет с работой в прачечной после уроков, и мне было не только некогда участвовать в школьных мероприятиях, но и почти не оставалось времени на учебу. Друзей у меня было мало, но не из-за отсутствия интереса, а из-за той же нехватки времени, да и одежда моя изобличала недостаток у нас земных благ, и школьная жизнь становилась все труднее. В школе я превратился, как сказали бы нынешние дети, в «изгоя и фрика». Зато в церкви меня считали примерным юношей, лидером и гордостью. Церкви я посвящал все большую часть своей жизни, а школе – все меньшую. Моя преданность Церкви была настолько глубока, что неудивительно, что именно Церкви я обязан появлением человека, который как минимум на ближайшие десять лет стал для меня ярким образцом для подражания.

В 1945 году, когда мне было четырнадцать, Вторая мировая война наконец закончилась и на родину начали во множестве прибывать солдаты: и мужчины, и женщины. В числе этих вернувшихся ветеранов был и бывший капеллан, служивший на крейсере-авианосце в южной части Тихого океана. Его звали Роберт Литтлфилд Крэндолл, и он оказался настоятелем моей церкви.

До знакомства с этим энергичным тридцатидвухлетним священником я считал всех священнослужителей очень старыми, сухими и строгими, какими им и полагалось быть. Все священники, кого я знал, выглядели именно так. Они словно подражали древнему, отчужденному и суровому Богу, с которым я познакомился в воскресной школе, а позднее полагал, что Он обитает в темном, таинственном и священном пространстве моей новой церкви, где все казалось таким тихим, упорядоченным и проникнутым неземной аурой. Выяснилось, что Роберт Крэндолл совсем не такой. Поистине, по сравнению с ним даже Бинг Кросби в фильме «Идти своим путем» показался бы скучным занудой. Крэндолл носил белые замшевые туфли и разъезжал в «форде» с откидным верхом. (А я думал, священники водят только катафалки!) Его жена Эрин, сопровождая его, держала его под руку. Я никогда не видел более красивых и утонченных женщин, чем Эрин Крэндолл. Одевалась она изящно и со вкусом, и часто куталась в меховой палантин. Каждое воскресное утро после церковной службы она сидела за рабочим столом мужа, непринужденно закинув ногу на ногу, и курила сигарету в длинном золоченом мундштуке. И была восхитительна. Их пара сломала все мои стереотипные представления о духовенстве.

Роберт Крэндолл произвел серьезный сдвиг в моем церковном и религиозном опыте. Бог по-прежнему оставался сверхъестественным, далеким божеством-чудотворцем, но вместе с тем перестал быть судией-моралистом, готовым на протяжении вечности карать беспутных грешников. Мой новый настоятель не цитировал Библию, и его не беспокоили ни противоречия в ней, ни ужасающие библейские предания о божественных деяниях и проступках. И рьяным приверженцем евангельского христианства он не был. Он обладал житейской мудростью, с ним было весело, он излучал уверенность, но не в Библии, которую пересказывал довольно-таки поверхностно, а в том, в чем считал себя непререкаемым авторитетом и называл «верой в Церковь и ее историческое учение».

С Робертом Крэндоллом начался мой переход от буквального восприятия Библии к «учениям Церкви». Это был все еще своего рода фундаментализм, однако он давал мне больше пространства для маневра. К этому новому пониманию я двинулся с облегчением. Учения Церкви оказались гораздо шире, без жестких определений и рамок, в отличие от непогрешимых слов Библии. Я все еще находился на том этапе человеческого развития, на котором мне настоятельно требовался высший эталон истины, чтобы держать в узде мою тревожность. «Вера Церкви» оказалась авторитетом, более открытым к диалогу, и вызывала более приятные ощущения, чем все эти обескураживающие и авторитарные заявления: «Так гласит Библия!»