Вечное возвращение

Из-за сходства со следом козла тропу нового Зверя назвал он тропою козла. И охоту свою совершал он умело и крался поодаль (чтоб следа не рушить); всё равно не сберёгся! Лишь увидел он воду источника (было там озерцо; причём не обязательно то же, в котором плескалась Иштар), как тотчас услышал музы’ку.

Тотчас (словно замертво) замер охотник. Ведь от века (до века) во всех землях страны, где он подать платил, звуков таких никогда не звучало. Ничего, кроме рокота бубна и вторящих ему бубенцов под взвывания труб, никогда охотник не ведал; влекомый ко источнику (звуков) душою, телом он устрашился и захотел убежать.

Не успел. Привлекли его звуки, как девичий смех привлекает. Повязали по рукам и ногам.

Он (понятное дело) не понял, что именно здесь и сейчас в оном месте собрались все ужасы (и прозрения) мира, помноженные на имморализм естества. В этих звуках, услаждающих слух (раздвигающих узость – о душа над душою! – простодушной тростинки), открывалось для него именно то, чего он никогда не имел.

Он (младший сын одного патриарха) был потомок прямой тех двоих (ибо все мы родились от них), что вкусили от Древа Познания; он (потомок прямой тех двоих) почитал себя мерою всем на свете вещам (душам, кажется, тоже); но!

Он не был уже тем естеством, что каждым движеньем порождает другое – себя превышающее! А здесь он услышал Сатира Играющего, который – суть тоски естества по изменчивой форме (которая у сути – по сути – отсутствует); но!

Он услышал, что (даже) такое отсутствие (формы) возможно заключать в повсеместную форму гармоничного естества вселенной (от слова «вселить»); но!

Он так и не постиг непостижимого, поскольку (как все человеки) всей ветхой душою своею жаждал перекинуться в боги; но – он из зарослей (Хаоса) выглянул и почти сразу увидел он (именно) Зверя: предстало перед ним простое страшилище (даже несколько человекоподобное).

Конечно, как страшный и болезненный сон чудовище выглядело; но – человеческий, слишком человеческий сон. Существо (стало быть, существует) предстояло пред ним – как и все мы (из праха и глины); но – как и «бог из машины», превышавшее глину и прах.

Разве что – немного иначе, чем все мы: все частицы машины были столь же естественны, как до разъятия сущего на каждый корпускул (который суть мускул); перед охотником предстала сущность (любого) бессмертного естества.

Он увидел, что Зверь был рогат и шерстью покрыт, и что вместо ступней у него козьи раздвоенные копыта; но – не в следах от копыт было сокрыто всесилие Зверя. А именно в том, что каждый (ищущий Зверя) идёт всё же чуть поодаль звериной тропы.

И вот – в этом различии между следованием и зверством скрывалось пространство непрерывной и (хоть и животной, но животворящей) повсеместной весны; а что глазищи его были козьими или змеиными, и роста он был в полтора человеческих (как слышал охотник, совершенно под стать царю Гильгамешу) – это суть внешнее.

А что члены его вполне соразмерны – так ведь не во членах бессмертие и смерть, а в невидимой силе непрерывных измен (перемен даже в смерти); и – вот здесь содрогнулся охотник!

Разглядывая Зверя (и как бы расчленяя на отдельные признаки), он почти что опомнился (он, пришедший поодаль тропы); потому – он сумел (ненамного) отстраниться от морока пленительных звуков; дальше-больше! Охотник увидел, что волшебные звуки Зверь извлекал из невзрачной тростинки, дыханье в нее выдыхая.

А ещё – он увидел он (как бы со стороны), что именно звуки тростинки (в которых дыхание Зверя) диктовали ему образ мыслей и почти побудили его жизнь измениться и (самой его жизни) перекинуться в полное зверство; туда, где нет и не будет никаких образов мыслей (или даже очертаний души); этим звукам он готов был отдать тело и душу.

Да и отдал бы; но – то ли по счастью, то ли не ему предназначены были звуки свирели: в следующий за (таким бессмертием) миг он увидел природу такого естества (которого не коснулось сознание).

Он увидел, как на звуки волшебной музы’ки пришли опьяненные козы; то, что сделалось со Зверем и козами после, он тоже вынужден был разглядеть. Затем лишь, чтоб от сна одного пробудиться; но – остаться в другом! Полагать, что узнал он великую тайну: этот Зверь был попросту зверем, похотливым козлом.

Ничем – кроме звука мелодий, извлекаемых из тростинки (то есть власти над «колеблемым тростником» – так ещё не рождённый философ Паскаль символически изобразит человека), не отличался Сатир от животных; но – был он многожды больше животного.

Являлся ничем иным, как воплощением тоски естества по форме (всё те же отражения Дней Творения); Зверь являлся тоской беспредельного естества – по пределам (естеством превышая пределы); внешне, впрочем, Зверь казался простым и понятным (взятым из недалёкого будущего) адриатическим Сатиром.

То есть (Сатир как Сатир) – все его качества были гипертрофированно человеческими. Если забыть козлоногость и рогастость, был он могучим как бурый медведь и стремительным как сокол; как пантера свиреп и невинен; понимайте: он был имморален как бог.