Вечный шах

и, рыдающе дыша, вдруг понял, что  не  спрятался:  трактор  стоял  посреди

пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его,  чтобы

снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся  в  сторону,  и,

петляя, помчался к спасительным стенам мертвых  домов.  Автомат  застрочил

снова. Пришлось опять падать.  До  дыры  в  разрушенной  стене  оставалось

метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался.

Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя,  вскочил,

отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика  и

нырнул в черную дыру.

     Автомат умолк сразу  же  после  его  выстрела.  Теперь  в  выигрышном

положении был  Виктор.  Подождав  мгновенье,  он,  таясь,  выглянул  из-за

разрушенной стены. Темного человека на пустыре не было, на пустыре  метрах

в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.

     Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус,

снизу,  от  Цветного,  донесся  гул  грузовика-дизеля,  квакнул  клаксоном

"Жигуленок" где-то. Или он просто стал слышать?

     Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся

к темному пятну на пустыре. По мере приближения  пятно  приобретало  черты

лежащего человеческого тела.

     - Эй! - тихо позвал Виктор. Не отозвался  никто,  да  и  некому  было

отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв.  Пустые

стеклянные,  застывшие  навсегда  глаза  смотрели  в  черное   небо.   Все

неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились  слегка  -

гулял по пустырю ветерок.

     Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой  он,  будучи  живым,

палил. Виктор узнал  оружие  -  израильский  автомат  "Узи",  знакомый  по

зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца.  Это  был  конюх-витязь,

который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.

     Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как  во

сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг  он

вправду во сне,  и  яростно  замотал  головой,  желая  проснуться.  Но  не

просыпался, потому что не  спал.  Тогда  он  огляделся  вокруг.  Никого  и

ничего.

     - Самооборона. Я не виноват, - не  сознавая,  что  произносит  вслух,

бормотал Виктор, убегая с пустыря.

     - Я не виноват, - сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.

     - Я не виноват, - сказал он твердо, уже понимая, что  говорит  вслух,

когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. - Самооборона.

     Сказав это, он заметил, наконец, что держит  пистолет  по-прежнему  в

руке. Он воткнул его под мышку и  пошел  к  Самотечной  площади.  Не  стал

подниматься к подземному переходу напротив своей улицы,  не  хотелось  под

землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.

     Оставшиеся от пиршества с Ларисой грамм двести водки тотчас  вылил  в

стакан, а из стакана - в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел

внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя

всего. Куртка, джинсы, башмаки - все было в пыли,  кирпичных  затертостях,

ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной,  раздевшись  и  брезгливо  бросив

куртку с штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем

глаза заметил на  себе  сбрую  с  пистолетом,  из  которого  он  застрелил

человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее  в

комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный  табурет,

уперся локтями в стол, обхватил руками голову и  попытался  заплакать.  Не

сумел и стал шарить в кухонном столе, ища алкогольный НЗ.  Среди  кастрюль

отыскал  красивую  картонную  коробку,  в  которой  заботливо  содержалась

бутылка "Наполеона". Не из рюмки с  широким  дном  для  подогрева  напитка

руками - из российского граненого стакана пил драгоценный  коньяк  Виктор.

Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал,  что

его забрало, но очень хотелось музыки.

     Вот от музыки, от любимого своего Армстронга он заплакал. Он  плакал,

подпевал, вытирал обильные слезы подолом  майки.  Кончилась  одна  сторона

долгоиграющей пластинки, и  он,  перед  тем,  как  ее  перевернуть,  решил

сделать перерыв, в котором принял еще стакан. Литровка уже лежала  в  нем.

Долго не мог насадить перевернутую пластинку на штырь  проигрывателя.  Два

раза отдыхал, прежде чем ему это удалось.

     Захотелось танцевать. Под армстронговские блюзы  он  вальсировал.  Он

перебирал ногами, он кружился, он взмахивал руками, как птица крыльями. Он

кружился, и все вокруг кружилось. Он пел оттого, что  ни  о  чем  не  надо

думать. Только бы не упасть.

     Он упал на ковер и отключился.

     Очнулся он на том же ковре в одиннадцать утра. Бил колотун. Он сел на

ковре,  обхватив  руками  колени,  и,  совсем  не  желая  этого,  вспомнил

вчерашнее. Застонал и стал бить  лбом  о  колени.  Сделал  себе  больно  и

оклемался. Цепляясь за тахту, поднялся и пошел на кухню. В темной красивой

бутылке еще оставалось граммов сто пятьдесят.  Он  их  тотчас  обласкал  и