Вечный шах

Надо сказать, что я все детство и юность провела среди старых тряпок, и мне этого хватило с головой. Наша большая кладовка практически не использовалась по назначению, потому что была забита полуистлевшими вещами сорокалетней давности, которые периодически предлагались мне в качестве обновок. Хранились старые занавески, постельное белье, протертое до дыр, все это лежало вперемешку с битой посудой, дырявыми кастрюлями, старыми журналами и прочими полезными предметами, выбрасывать которые ни у кого рука не поднималась, потому что а вдруг пригодится. В результате пылесос нельзя было достать без риска получить по голове острым уголком старого фибрового чемодана, или рулон обоев летел прямехонько тебе в нос, но хоть он и не совпадал рисунком ни со стенами, ни с другими рулонами, отправить его на помойку все равно было нельзя. Он ждал своего звездного часа в нашей кладовке.

Пройдя такую школу, я дала себе зарок в собственном доме бестрепетно избавляться от хлама. Все, что не использовалось в хозяйстве, отправлялось в мусор, за исключением гимнастического круга «Грация». Он лежал под комодом, терпеливо ожидая, когда я начну шлифовать на нем свою талию, но увы…

Короче говоря, этих лифчиков не могло у меня быть по определению, и особенно в кладовке. Вся одежда хранилась в шкафах и нигде больше.

Странно было и то, что муж спрятал их в кладовке, исключительно моей вотчине. У него был стенной шкаф в коридоре, где он держал всякие инструменты и куда я не заглядывала. Почему бы ему не хранить свои трофеи там?

Повторюсь, я не принимала происходящее всерьез. Эти несчастные лифчики казались мне просто интересной логической загадкой, не больше, и я была ошарашена, когда мужа арестовали. И то пребывала в уверенности, что это глупое недоразумение разрешится максимум к утру.

* * *

Смульская вольготно расположилась на свидетельском месте, как на кафедре для научного доклада. Ирина не заметила у нее на лице даже тени волнения, которое обычно бывает даже у самых незаинтересованных свидетелей.

Очень сдержанно, в подобающих выражениях она рассказала о преследованиях со стороны Вики Ткачевой, которым подвергалась на протяжении года.

— Мы с мужем понимали, что стали жертвой неуравновешенной и, вероятно, не совсем здоровой девушки, поэтому старались относиться снисходительно, но всякому терпению приходит конец, — вздохнула она, — естественно, если бы сейчас у нас был выбор, мы бы предпочли терпеть и дальше ее террор, чем переживать то, что мы сейчас переживаем, но, увы, что сделано, то сделано, а со своей стороны я хочу подчеркнуть, что у Бориса Витальевича не было никакого желания причинить Виктории вред. В произошедшем есть доля и моей вины, я не должна была отпускать его к ней в таком взвинченном состоянии, но беда в том, что я и сама находилась очень далеко от точки равновесия. Сами понимаете, товарищи, мать теряет хладнокровие, когда угрожают ее ребенку.

— А почему вы не обратились в милицию? — поинтересовался заседатель Миша. — Вы же знали, кто подослал этих парней к вашей дочери, их бы быстро прижали, и Ткачева бы припухла.

Ирина многозначительно кашлянула, но Миша вряд ли понял ее намек тщательнее подбирать слова.

Протяжно вздохнув, Смульская достала носовой платочек и тщательно промокнула губы, будто после еды.

— Ах, молодой человек, — произнесла она нараспев, — хотела бы я разделять вашу веру в нашу милицию… Вы уж простите, товарищи, за прямоту, но нас бы просто подняли на смех, если бы мы обратились в отделение.

— Попытка не пытка, — хмыкнул обнаглевший Миша, — ну и поржали бы, ну и что?

Бабкин со своего места выкрикнул, что суд не гадает на кофейной гуще, подав голос, кажется, впервые за весь процесс.

«А интересно, чего это он такой покладистый? — вдруг подумалось Ирине. — Будто и не обвинитель, а так, для галочки сидит. Даже ни одной жемчужины своего фирменного юмора не выдал. Или весь его пафос и задор только для простых людей, а для небожителей вроде Смульского он будит в себе милосердие?»