Вечный шах

Очень хороший получился вечер, и Ирина думала привечать девочку и дальше, но утром Голубева, уже бывшая в конфронтации с мамой, бросила подарок ей в лицо, процедив «в подачках не нуждаемся».

Пришлось до конца отдыха обходить ребенка стороной, чтобы не ставить в неудобное положение.

Неужели и вправду девочка, с такой теплотой прижимавшая к себе Егора, так хорошо игравшая с ним и даже безропотно сносившая удары лопаткой по ногам, выросла в тяжелую психопатку? Что было истинным, тот зимний вечер или жестокое хладнокровие, с которым Вика преследовала семью Смульского?

А самый главный вопрос, не следует ли ей все же взять самоотвод? С одной стороны, вроде бы да, она знала жертву, значит, не может сохранять стопроцентную беспристрастность, а с другой — поставит в идиотское положение себя, Павла Михайловича, подсудимого и, что там скромничать, всех участников процесса. После ее самоотвода придется все заново начинать, получится суд с генеральной репетицией, а это уже совсем не то.

Повод в сущности эфемерный и является поводом только в столичных судах, а в маленьких городах, где все друг с другом если не в родстве, то в кумовстве и свойстве, подобные вещи затруднением не считаются.

Так что ничего страшного, можно сделать себе маленькую поблажку… Или это будет как раз тот не застегнутый воротничок, с которого начинается поражение целой армии? Это ведь только начни, сначала маленькую, потом большую, а что дальше? Взятки? Злоупотребление служебным положением?

Коготок увяз, всей птичке пропасть, короче говоря.

Павлу Михайловичу надо повиниться, по идее, но этим она просто перевалит проблему на его начальственные плечи…

Наверное, лучше сначала посоветоваться с Дубовым, он лучше всех умеет жить по правилам.

Приняв такое решение, Ирина легла в постель, надеясь, что быстро уснет, ибо час поздний, но, как часто бывает после насыщенных событиями дней, впала в странное состояние между сном и бодрствованием, когда ты вроде бы сознаешь себя и окружающую реальность, но не вполне ею управляешь. В голове теснились разные мысли, накатывали воспоминания. То с неожиданной ясностью появлялся перед глазами интерьер той съемной дачи вплоть до казенного покрывала на казенной армейской кровати, то Вика Ткачева снова кружила под фонарем ее сына, не зная, какая короткая и грустная уготована ей жизнь, то вспоминались жалобы Смульской на то, как она страдала от преследования соперницы…

А потом ясно, как в телевизоре, возникло радостное и смущенное лицо Вики, когда она получила из рук Ирины коробку с пупсом.

Уже проваливаясь в сон, Ирина подумала, что Вика была очень похожа на молодую Одри Хэпберн, как и жертвы маньяка Кольцова, но это уже, конечно, наступила паранойя, обычный результат долгих и бесплодных размышлений над тем, чего не знаешь.

Специально придя на работу пораньше, Ирина обрадовалась, увидев, что дверь кабинета Анатолия Ивановича приоткрыта, и сразу постучалась к нему.

Дубов пригласил, но тут же вручил кружку и слабым голосом попросил принести ему водички из туалета.

Ирина сбегала, полагая, что он хлопочет насчет чая, но Дубов, приняв кружку, тут же осушил ее в три глотка.

— Сырая же вода! — воскликнула Ирина.

— Ничего, ничего, так даже лучше, — Анатолий Иванович прижал холодный фарфоровый бок к виску и тихонько застонал, — похоже, Ирина Андреевна, придется вам искать нового председателя общества трезвости, а меня, недостойного, пора гнать с этого поста.

— Что вы, Анатолий Иванович!

— Гнать, — повторил Дубов с чувством, — гнать поганой метлой.

— Еще водички?

— Ох, будьте добры…

Ирина снова сбегала в туалет. Эту кружку Дубов уже смаковал, значит, дела его пошли на лад.

— Вы моя спасительница! Но к сути. Я ведь вчера не просто так себе позволил. Поехал к следователю по делу Кольцова выяснять подробности, а там уж он, гад, меня и напоил. Ну и не зря страдал, кое-что выяснил. — Тут Дубов сделал эффектную паузу, то ли интриговал Ирину, то ли похмелье еще не отпустило его.

— И?

— Мы максимально точно восстанавливали в памяти подробности и в итоге нашли только одну закономерность. Весьма интересную закономерность, должен отметить.

— Не томите.

— Кольцов закрылся вскоре после того, как умер психиатр Петровский, который с ним работал и, собственно, благодаря которому было получено признание.

Ирина тряхнула головой, отгоняя дежавю. Один психиатр-маньяк в ее практике уже был, сколько можно?

— То есть вы хотите сказать, — вкрадчиво начала она, — что Петровский каким-то образом заставил Кольцова взять на себя свои собственные преступления?

— Ничего себе у вас фантазия работает, Ирина Андреевна! Я бы посмеялся, если б сегодня мог.

— А что тогда?