Вечный слушатель

I

«Аттический лекиф: на белом фоне,

живое царству грезы приобща,
миф о Плутоне и о Персефоне
среди сплетений мирта и плюща.

Ветвь кипариса — над привычной дверцей,

где столько роз в минувшем доцвело.
Венок из белых чабрецов и сверций
в последний раз возложен на чело.

Вкусите. Воскурите и возлейте.

Гробницу скроет лиственный навес.
Пусть о Цикладах долго плакать флейте,
а мне — идти туда, где ждет Гадеса».

II

Оливы серебристые в долине,

магнолии — безмерной белизны,
цветут, как мрамор, в чуть заметный иней
молчанием судьбы погружены.

Поля пожухлы, овцы исхудалы,

никак Деметре Кору не найти,
но есть Элевсис, — там чернеют скалы,
там двух богинь скрещаются пути.

И ты идешь, причастен общей вере,

в процессии, встречающей рассвет,
горишь, — неполноправный жрец мистерий, —
в себя вбирая кровь минувших лет.

III

О, Левка, белый остров твой, Ахилл!

Далекий зов пеанов монотонных!
Здесь тишину, застывшую в колоннах,
одни тревожат взмахи влажных крыл.

Приплыв, уснешь под пологом небес,

и он приходит, ничего не ждущий,
махнет рукой из кипарисной пущи:
в священной роще властвует Гадес.

Плыви, пока не опустилась мгла!

Лишь голуби слетаются к Елене;
не слушай, нет, того, что шепчут тени:
«Да, яблоко, Парисова стрела…»

Tristesse

Не только над лугами асфоделей
блуждают тени прошлого: взгляни —
на грани сна и яви, у постели,
порою появляются они.

Так что такое плоть? Шипы и розы.

Так что такое грудь? Атлас, парча.
Как ослабела власть метаморфозы,
воспламенявшей бедра и плеча!

Былое: слишком ранние подруги.

Еще былое: память старика.
Вернется все, как водится, на круги,
любовного не слушай шепотка.

И вот — ноябрь; печальная погода,

отшельничество боли и судьбы,
лишь холод неба, лишь печаль ухода,
лишь кипарисов черные столбы.

Герман Казак (1896–1966)

Гробница Волюмниев