Вечный слушатель

Не сраженья ли духов грядут, при которых
в облака ударяет воздушный прибой?
Прошлогодние алые листья в просторах
закружились, как ткани, — и множится шорох,
и полуденный свет, словно кровь под стопой.

Не фламинго ль крыла распластал в небосводе,

иль предчувствие розы растет вперехлест?
Снежноягодник, горка стеклянных соплодий,
открывается ветру — и вот, на свободе,
разлетаются чашечки крошечных звезд.

Шелестит золотарник — шуршит панихидой

семенам, унесенным в простор синевы.
Даже пугало шепчется с кариатидой, —
тайну, вестница Леты, немедленно выдай,
ту, что спит в глубине прошлогодней листвы.

Это гальки над берегом блеск глянцевитый,

Иль раздвинулась прорезь в небесном жабо?
Там стоят, темно-серой одеждой прикрыты,
две фигуры: достоинству шведской Бригитты
соответствует благость китайца Ли Бо.[14]

И все шире лазурь, все живей сердцевина —

синевы заколдованной вешний разлив.
Как синица над желобом, дрогнет пучина,
и, прозрачней слезы, теневая картина
растрепещется, в зренье поэта вступив.

Сказано в полдень

Сад в полудреме. Покой низошел
полднем долгим, сонливым.
Скоро ли яблокам падать в подол,
грушам и круглым сливам?

Все дозревает: колени расставь

для терна и мирабели.
Сладостью, магией взвихрена явь.
Спелость почти на пределе.

Наполняют чашу до ободка

плоды, благодарные зною,
лежат, мерцая, как облака,
желтизною, голубизною.

Паданки — ливнем. Во что перейдет

взятый от целого выдел?
Все — нараспашку. Несорванный плод
сгинул и жизни не видел.

Шорох в беседке: с утра до утра

там наседка сидит — притомилась.
Время, куда ты? В Заморье, пора…
Где же ты, сладость? Твоя кожура
желта ли, багрова? Ты жизнь иль игра?
Ответом доносится: милость!

Дождливое лето