Вечный странник, или Падение Константинополя

Изумление графа невозможно выразить словами. Он ждал вспышки безудержного гнева, приказа позвать палача; вместо этого глаза Магомета увлажнились и, опершись локтем о столешницу и положив подбородок на большой и указательный палец, он произнес, сочувственно глядя на собеседника:

— Ахмет был моим младшим братом. Еще до смерти отца его мать обнародовала, что моя мать была рабыней. Она делала все для своего сына, и я повелел утопить его в ванне. Жестоко? Да простит меня Бог! Мой долг состоял в том, чтобы обеспечить мир своему народу. Я имел право защищать свои права, но все же прощен не буду вовеки! Кисмет!.. С тех пор я многих лишил жизни. Я много странствую, судьба влечет меня ко многим значительным событиям. Обычной дешевой душонке не понять, как важно, чтобы путь мой был гладок и чист, ибо может так случиться, что мне потребуется перейти на бег; но та же душонка, из мстительности или ради забавы, представит меня в истории бездушным чудовищем. Кисмет!.. Но ты, мой бедный Мирза, полагаю, знаешь меня лучше. Ты — брат мой, и в тебе нет криводушия. Тебя я любить не боюсь. И я люблю тебя. Посмотрим… Твои письма из Константинополя — все они при мне — сообщили мне куда больше, чем тебе представлялось, а потому усомниться в твоей преданности я не мог. Они подготовили меня ко всем твоим признаниям. Выслушай, как я, в душе своей, разобрался с ними со всеми по очереди… «Мирза, — сказал я себе, — жалеет гяура-императора; рано или поздно он его полюбит. Для мужчины любить сотню других мужчин — меньшее чудо, чем любить одного. Он начнет сравнивать. Почему бы и нет? Гяур предстанет ему в свете своей слабости, я — в свете моей силы. Пусть уж меня лучше боятся, чем жалеют. Более того, дни гяура почти сочтены, а последний его день станет моим первым. Жалость — не оправдание предательству…» Кроме того, вникая в подробности твоих приключений в Италии, я сказал себе: «Бедный Мирза! Ему открылось, что он — итальянец, его похитили еще ребенком, а теперь он отыскал замок отца и свою мать — благородную даму; это значит, что он перейдет в христианство, ибо именно так поступил бы я на его месте». Остановился ли я на этом? Жена паши, в дом которого передали тебя похитители, находится в Бруссе. Я послал к ней спросить, сохранилась ли какая памятка или талисман, которые помогут доказать, откуда ты родом. Вот, смотри, что она мне передала.

Магомет достал из-под ткани, лежавшей на дальнем конце стола, шкатулку, открыл ее и вынул кружевной воротничок с брошкой. В нее была вставлена резная камея.

— Скажи, Мирза, узнаешь ли ты это изображение.

Граф взял камею в руки, вгляделся и дрогнувшим голосом ответил:

— Герб рода Корти! Благословен Бог!

— А это что и чье на них вышито имя?

Магомет передал собеседнику красные марокканские полусапожки детского размера — по верхнему краю были вышиты шелком буквы.

— Это мое имя, повелитель. Так меня зовут — Уго.

Он простерся перед султаном, обнял его колени и с трудом, прерывисто произнес:

— Не знаю, что в мыслях у повелителя, дарует ли он мне жизнь или отнимет ее, но если отнимет, молю его, во имя милосердия, отослать это моей матери.

— Бедный Мирза, встань! Я хочу видеть твое лицо.

Граф снова сел на стул, Магомет же продолжил:

— Так ты тоже влюблен в княжну Ирину? Говоришь, что любишь ее сильнее, чем я? И полагал, что я не смогу это выслушать? Что призову черного Хасана с тетивой от лука? Сколько тебе было дано возможностей видеть и слышать ее, пока десятки дней слагались в сотни, — и мне ли теперь говорить тебе, что любому мужчине она готова разве что принести себя в жертву. Что такого можешь ты ей предложить? Тогда как я… Клянусь мечом Соломона, завтра утром я подойду к ней и скажу: «Ради твоей любви, о самая полная из всех полных лун, ради твоей любви Церковь твоя будет помилована…» А кроме того, или я не предвидел такого развития события? Царедворцы гнут спину и превосходят один другого, пытаясь завоевать мое благоволение, но ни один царедворец, даже самый искушенный, не смог бы писать о ней так, как писал ты, с одной лишь целью — польстить мне; по этому знаку, Мирза, я понял, что и ты воспылал страстью. Оскорбило ли меня это? Отнюдь! Я отправил тебя заботиться о ее благополучии, сражаться за нее, умереть, если потребуется. От кого можно ждать такого самопожертвования, как не от влюбленного? Или я не предсказал в ночь нашего расставания, что будет дальше?

Он умолк, глядя на рубиновый перстень у себя на пальце.

— Смотри, Мирза! После твоего отъезда я всякий час, когда бодрствовал, смотрел на этот камень; он ни разу не поменял цвета. Часто, глядя на него, я говорил себе: «Мирза полюбил ее, потому что не мог иначе, однако не утратил передо мной свою честь. Мирза есть правда, так же как Бог есть Бог. И именно из его рук я получу ее в Константинополе».

— О повелитель!

— Тихо, тихо! Ночь уходит, тебе пора возвращаться. О чем я говорил? А, да.

— Выслушай меня, повелитель. Я боюсь тебя разгневать, но молчать не могу.

— О чем речь?