Ведарь

Кровать с шишечками в изголовье манила белизной белья, широкие подушки приглашали утонуть в пуховом облаке. С головой накрыло лоскутное одеяло, толстое и такое тёплое.

Я засыпал, в голове тяжело проползли не успевшие угомониться мысли, но все завтра. Сквозь усиливающуюся дремоту слышалось звяканье посуды, легкие теткины шаги. Тягучее блаженство разливалось по телу, каждая клеточка млела от удовольствия, замелькали цветные образы перед глазами.

Глава 14

— Митька, подлец! Где второй сапог? Запорю, мерзавец!

Приходит новый день. Залихватски-задорно звучит утреннее приветствие.

Снова приходит сон с оборотнями? Слишком уж часто я их начал видеть…

Раскатистый бас не успевает утихнуть, как в дверь ухает тяжелый предмет. Хорошая табуретка, добротная, не сломалась. Хороший знак — не придется убирать щепки с пола.

Однако надо вставать, в покое не оставит. Не запорет, конечно, но в рыло сунуть может.

— Иду, иду, барин! Сейчас найду в лучшем виде!

Эх, как же не хочется покидать теплые полати, сквозь свежие опилки лижет пятки холодная земля. Окна, затянуты бычьим пузырем и рассеивают свет встающего солнца. Из-за сквозняка из щелей слегка покачиваются расшитые рушники по краям рамы. Я крещусь на иконы в углу — не зря же искали хозяев с православной верой.

Ух ты, да что же это за век? Глубокая старина?

Кряхтя, лезу под широкий дубовый стол, заодно заглядываю и под приколоченные к стене лавки. С плоской подушки на меня смотрят глаза встревоженного хозяина. Я прикладываю палец к губам и киваю успокаивающе, мол, спи, все в порядке. Шарю под ним, но сапога не нахожу, лишь лапти, кадушки да горшки.

— Митька! Долго тебя ждать?! Точно запорю!!

От неожиданности я вздрагиваю и здорово прикладываюсь о столешницу. Со скатерки соскальзывает глиняная кружка и, совершив недолгий полет, с глухим стуком разбивается.

— На штейште, — одними губами выдыхает хозяин дома.

— Ага, на счастье. Вон оно, ужоть проснулось, и бушует, — я ползу осматривать оставшуюся часть горницы, на голове точно шишка вырастет.

— Эй, уважаемый! Может, хоть вы меня услышите? Нет? И почему я не удивлен?

Сапога нет ни под разукрашенной прялкой, ни под кухонным шестком печи, ни под полками с утварью. Даже в хайло печи заглядываю — чем черт не шутит?

Хозяин с хозяйкой, не слезая со скамеек, молча наблюдают за моими метаниями.

— Не ищи, Митька! Я уже нашел! И на какой ляд ты мне сдался, если я все сам делаю? А ну подь сюды! — доносится из спаленки.

Фу-у-ух! Как камень с плеч — ещё раз крещусь на иконы. Спасибо, Николай-угодник. Хозяева улыбаются, глядя на мое посветлевшее лицо. Нда, сегодня обходится без ломания мебели. Но ещё не вечер.

— Иду, барин!

Под моим напором скрипит дверь в светелку и замирает, натыкаясь на преграду. Приходится навалиться плечом и отодвинуть в сторону упавший табурет. С шуршанием открывается картина легкого разврата.

В полутемной спаленке, на невысоком столике, вперемешку с нижним бельем и исписанными бумагами, валяется пустая бутыль и две небольшие чарки. С широкой постели, в свободной рубашке, зауженных штанах и одном сапоге, угрюмо смотрит гроза и гордость Прейсиш-Эйлау. По полку ходят легенды, как Давыдов один бросился на сотню французских улан, и, пока те гонялись за наглецом, на выручку подоспели русские гусары.

Да это же сам Давыдов! Вот это повезло! Неужели и он тоже оборотень?

Сейчас на постели посапывает очередная победа, из-под одеяла торчит заголенная ножка.

— Денис Васильевич, закрой срамоту-то! У меня жена осталась во Владимире, а подобное зрелище ум на грех толкает, — прошу я и скромно отворачиваюсь к зашторенному окну.

— Эх, Митька! Какой же ты нежный стал. Всё, поворачивайся, укрыл, — нога и в самом деле исчезает под лоскутным одеялом. — Послушай-ка лучше, друг, какую элегию я накропал за ночь!

— Денис Васильич, жениться бы тебе. Глядишь, и отпадёт охота на стихоплетство. И по ночам не с очередной музой элегии бы выписывал, а богатырей плодил на радость отчизне. Забудь уж свою Аглаю, не терзай душу, — я помогал обертывать портянку.

— Молчи, дурак, и слушай! А про Аглаю ещё раз в таком тоне заикнешься — рыло начищу! — брови грозно сходятся в растрепанную сойку.

— Всё-всё-всё, дурак и слушаю! — спорить бесполезно, а в скулу ранее прилетало.

— Итак, назвал сие «Моя песня», — Давыдов встает в позу, и возвышенным басом зачитывает:

— Я на чердак переселился:
Жить выше, кажется, нельзя!
С швейцаром, с кучером простился
И повара лишился я.

Я кой-как день переживаю —
Богач роскошно год живет…
Чем кончится? И я встречаю,
Как миллионщик, новый год.

Стихи… и от самого автора, я заслушался…